Лесли Хартли - По найму

— Развлекаю ее беседой.

— И ты разрешаешь ей отвечать? Но это, наверное, мешает? Как же ты работаешь, если у твоей модели все время двигается рот? Тебе следовало бы завести кинокамеру.

— Они должны разговаривать, — сказал Хьюи. — Иначе лица становятся застывшими.

— «Они». Какая поразительная всеядность! Впрочем, это хорошо, что Эрнестина для тебя всего лишь одна из «них». О чем же вы разговариваете, если не секрет?

— О разном, обо мне, например.

— А я-то думала, она говорит исключительно о себе.

— Так и было, когда она пыталась «исцелиться». Кто-то посоветовал ей рассказывать о себе другим людям, она вняла совету и говорит, что ей это очень помогло.

— Интересно, кому же она подложила такую свинью, кто ее выслушивал?

Ледбиттер весь обратился в слух.

— Она сказала, что это был на редкость терпеливый и внимательный человек — и к тому же не имевший возможности от нее отделаться. Потом, правда, она стала менять темы: говорила об искусстве, о жизни вообще. Ее тошнило от всего, что было хоть как-то связано с ней самой. Она только тогда поняла, какое это счастье думать обо всем на свете, не примеряя это к собственной персоне. Она воображала себя облаком, деревом, мыслью. Она отождествляла себя с чем-то приятным — со счастливыми эпохами, счастливыми семьями и так далее.

— Какая-то детская забава! — фыркнула Констанция.

— Может быть. В общем, все, что имело отношение к личному началу, вызывало у нее какой-то ужас. В общении она была совершенно безличной, словно проповедник или университетский профессор.

— Бедный Хьюи, несладко же тебе пришлось.

— В общем, так она и жила — словно тень в ясный день, пока...

— Ну?

— Пока с ней не случилось это самое потрясение.

— Но зато теперь тебе интереснее работать над ее портретом.

— Еще бы. Теперь у нее есть свое лицо, раньше же она светилась какой-то отрешенной тихой радостью, словно монахиня.

— Портрет монахини, лежащей на кушетке с закинутыми за голову руками... Смех, да и только. Интересно, какой она у тебя получится? Главное, не вздумай сделать из нее обольстительницу. Потрясение быстро пройдет, и все снова будет как прежде: люди не меняются в один день — во всяком случае, я таких не видела. Она опять может превратиться в проповедника, профессора или обыкновенную эгоистку. Тебе нравится ее общество, Хьюи?

— Мне нравится быть паинькой.

— Неужели ты на это способен? — удивилась Констанция. — Очень за тебя рада, Хьюи, честное слово, рада: продолжай в том же духе. Но только имей в виду: у тебя с ней ничего не получится — и в творческом плане тоже. Дело в том, что ее нет в природе. Она существует исключительно в нашем воображении. В один прекрасный день ты войдешь в комнату и увидишь пустой холст. И тогда уже потрясение случится с тобой! Сам посуди, разве можно представить ее ну хотя бы в этой машине, на переднем сиденье, рядом с водителем?

— Нет, конечно, но если б не она, нас бы здесь тоже не было.

— Что, она опять заплатила вперед?

— Да.

— Не к добру все это! Она тебя развращает. Разве можно платить за идею, а не за ее воплощение? Плата ради платы, вот что это такое. Она щедро платит за свои капризы.

— Как зловеще звучат твои слова.

— Но ведь так оно и есть на самом деле. Ты для нее... нет, нет, молчу. Кроме того, она делает еще одно недоброе дело.

— Какое же, дорогая Констанция?

— Она возлагает на тебя ношу благодарности, которую ты будешь нести всю жизнь.

Хьюи на какое-то время задумался, но причин для огорчения не обнаружил:

— Во всяком случае, теперь я научился говорить спасибо.

— А что, если портрет ей не понравится?

— Еще как понравится!

— Не потому ли, что ей нравишься ты?

— Я вовсе не думал об этом.

— Думал, думал — и ты, пожалуй, прав. Ты не помнишь, с кем это там случилось потрясение, после чего он или она влюбились в первого встречного, — я где-то про это читала.

— Понятия не имею, что ты имеешь в виду, и, кроме того, я не первый встречный.

— Ну, впервые встреченный — причем впервые встреченный мной. Правильно я говорю? Ты ведь мой?

— Твой, твой.

— Не Эрнестины?

— Нет.

На сей раз Ледбиттер ошибся: объятий не последовало. В самом деле, как посмели бы они обниматься, когда рядом с Ледбиттером сидела леди Франклин, куда более взаправдашняя, чем они оба.

Образ леди Франклин, этой исчезнувшей благодетельницы, не давал покоя изобретателю. Почему изобретателю? Потому, что в его воображении она жила не как леди Франклин, а как миссис Ледбиттер, плод его изобретательной фантазии, хотя сам он прекрасно понимал, где кончается реальность и начинается выдумка.