Лесли Хартли - По найму

Но леди Франклин покачала головой.

— Иногда — да, не спорю. Более того, в большинстве случаев так оно и есть. Но не всегда. Например, если б мне захотелось довести до вашего сведения, что я считаю вас превосходным водителем, лучшим из всех, кого я знаю, каким, спрашивается, поступком я могла бы это выразить? Пожалуй, только словами.

Сказано было убедительно, и Ледбиттеру волей-неволей пришлось принять комплимент.

— Если вам хочется что-то сказать людям, — продолжала между тем леди Франклин, обращаясь больше к себе, нежели к своему собеседнику, — спешите, не откладывайте на потом. Потом будет поздно, и несказанные слова отравят вам жизнь, как это случилось со мной.

Ее нижняя губа выпятилась, задрожала, и — словно захлопнулись оконные ставни — на лице появилось выражение скорбной отрешенности, недоступности внешним впечатлениям.

Ледбиттер стал думать, что бы такое он мог сказать окружающим, но ничего приятного для них не придумал. Обругать кого-нибудь на чем свет стоит? Это с превеликим удовольствием. В таком случае пару теплых слов могла бы услышать от него и леди Франклин. Например: «Поменяйтесь местами с простой работницей, миледи, и вам незачем будет ломать голову, что сказать мужу-покойнику: вы станете пилить живого супруга». Как следует не проснувшись, он соображал довольно туго и почему-то упустил из вида, что и работница может быть вдовой. Или: «Покойник небось на седьмом небе от радости, что не слышит, какую чушь вы несете!»

Расправившись в воображении с леди Франклин и заметно от этого повеселев, вслух он сказал:

— Не желаете ли послушать радио, миледи?

— Нет, нет, благодарю, — ответила леди Франклин. — Послушаем на обратном пути. Мы уже почти приехали.

Испугавшись холодности, с которой прозвучали эти слова, она поспешно добавила:

— Могу вам рассказать, почему я решила поехать в Кентербери. — И снова ей показалось, что она обращается к водителю как-то свысока, будто она гораздо старше его, хотя на самом деле заметно уступала ему и по возрасту, и по жизненному опыту. «Все дело в социальных различиях, — думала она. — Потому-то и изъясняюсь так неестественно: хочу быть абсолютно понятной, словно что-то растолковываю ребенку. Но я так давно ни с кем по-настоящему не общалась, что разучилась говорить по-человечески. Господи, как трудно вступать в контакт с людьми».

— Я решила поехать в Кентербери, — повторила она на сей раз с большей, как ей показалось, непринужденностью, — потому что муж очень любил старинную архитектуру, особенно соборы. Друзья иногда шутили, что ему следовало стать монахом — я страшно на них за это сердилась. Да, конечно, ему не надо было приобретать профессию, чтобы зарабатывать на жизнь, но, если б не здоровье, он скорее всего стал бы архитектором. Увы, болезнь заставила его отказаться от многого. Постепенно ему становились недоступными все его любимые занятия, то, без чего он не мыслил существования, — он обожал путешествовать, но и это в конце концов тоже стало ему не по силам. В свое время мы побывали во Франции, осматривали старинные соборы, часто путешествовали по английским церквам. Муж много рассказывал мне о церковной архитектуре, хотел передать мне свое увлечение, но у него ничего не вышло.

— Еще бы, — отозвался Ледбиттер. — Молодым леди это скучно, им подавай ночные клубы, званые коктейли... — И, не успев закрыть рот, понял, что сказал лишнее.

— Пожалуй, вы правы, — сказала леди Франклин и покраснела. — В каком-то смысле я ревновала его к соборам. Мне очень хотелось, чтобы у нас были общие интересы, но в то же время в глубине души я этому противилась. Мне казалось, что я обязательно должна сохранить независимость, не поддаваться влиянию его семьи — в обществе она занимала гораздо более высокое положение, чем моя. Я боялась полностью в ней раствориться... Я пыталась... как бы это выразить... обороняться, что ли?

— От родственников, по-моему, радости что от колотья в боку, — заметил Ледбиттер. — Я, например, всегда старался поменьше с ними общаться.

— У меня так не получалось, — отозвалась леди Франклин. — Я не могу пожаловаться на то, что в семье мужа ко мне плохо относились, — напротив, порой я просто задыхалась от их внимания. Но им очень хотелось переделать меня по своему образу и подобию. У них был свой особый уклад, и они очень надеялись, что я впишусь в него. Они говорили на специальном языке, семейном диалекте, который я так и не смогла выучить. И на мир они смотрели только со своей колокольни, не допуская иных точек зрения. Временами, признаюсь, я огрызалась — и на Филиппа тоже, потому что в его голосе мне слышались их интонации. Я начинала бунтовать. Но он был бесконечно терпелив — впрочем, как и все они, и старался ничего мне не навязывать. Может быть, напрасно. Я хотела, чтоб у нас были общие интересы, но мне не давал покоя этот самый бесенок независимости, то и дело нашептывавший мне, что нельзя поддаваться, что стоит уступить хоть чуть-чуть и мне не видать свободы и самостоятельности.