Эмманюэль Бов - Холостяк

— Взрослый школьник!

Гиттар не мог не испытать некоторой гордости при мысли о том, что то, что могло показаться неуклюжестью, наоборот, было ловкостью. Оба присели. Небо было звездным. Вдали, на море, виднелась светящаяся точка. На фоне звезд, она казалась тяжелой, грубой, освещавшей людей, несомненно рыбаков, за их низменными занятиями.

— В тот день, после вашего ухода, — сказала мадам Пенне, — я упрекала себя. Я действительно не была с вами настолько любезна, какой должна была быть, какой я бываю даже с теми, кто мне безразличен. — Она пристально посмотрела Гиттару в глаза. — Правда, вы были до того забавны с вашей манерой показать чувство, которое вы испытывали ко мне, что я заслуживаю прощения.

Гиттар слушал эти слова с глубочайшим удивлением. Это было все равно невозможно, чтобы Клотильда говорила искренне, после того, что она сделала… Она разыгрывала его. Он изобразил недоверчивую улыбку, имевшую цель показать, что он не был простаком.

— Не улыбайтесь так, милый друг, вы причиняете мне боль. Вы должны меня выслушать. После, если захотите, вы сможете и дальше иронически улыбаться, как сейчас.

"Вы сможете и дальше иронически улыбаться, как сейчас" доставило Гиттару удовольствие. Ему нравилось слышать, когда про него говорили, что он интриган. Тем не менее, он не объяснял себе поведения Клотильды, или, скорее, полагал, что догадался, что та, как и в первый раз, заманивает его в ловушку.

— Прошу вас, милый друг, выслушайте меня. Я знаю, что мое поведение могло показаться вам странным. Часто случается, что испытываешь потребность поддразнить тех, кто тебе наиболее дорог, что хотел бы даже их ранить, причинить боль, только для того, чтобы убедиться, что ты для них что-то значишь.

В то время как Клотильда говорила, Гиттар думал о мсье Пенне.

"Но они были заодно, — думал он, — это хорошо было видно. Вся сцена с признаниями была устроена так, чтобы я раскрыл свою игру. То, что она говорит сейчас — совершеннейшая неправда".

— Вы меня слушаете? — спросила мадам Пенне.

Этот вопрос отвлек Гиттара от его размышлений.

— Я вам говорила, — продолжила Клотильда, — что только ребенок способен обижаться на подобные шутки. Как и вы, и лучше, чем вы, я знаю, что собой представляет мой муж, и я страдаю от этого.

Последние слова, еще более, чем предыдущие, ввергли Гиттара в изумление. У него оставались смутные воспоминания о том, что произошло в тот день, но определенно знал, что тон не был таким, чтобы мадам Пенне могла разговаривать с ним подобным образом. Послушать ее, можно было подумать, что они были большими друзьями, тогда как с ним обращались как с соседом по гостинице.

Это лишь усилило его подозрения. Инстинктивно, он посмотрел вокруг себя, чтобы проверить, не присутствовало ли при этой сцене слушателей. Словно бы угадав эту мысль, Клотильда сказала ему:

— Мы одни. И поверьте мне, если вы того хотите, я этому рада. Вы плохо меня знаете, милый друг, если вы меня в чем бы то ни было подозреваете.

Гиттару показалось, что последние слова, как и другие, были предназначены для того, чтобы скрыть какой-то подвох. Обжегшись, доверять вновь начинаешь не сразу. Между тем, слушая Клотильду, он не был больше самим собой. У него не было больше сколько-то ясных мыслей. Как у человека, которому сообщают важную новость, все, что составляло его обычную сущность, испарилось, чтобы уступить место страху и инерции.

— Я только что вам сказала, Гиттар, что вы меня плохо знаете. Это правда. У вас создалось обо мне впечатление, как о женщине, способной любить своего мужа, быть его сообщницей. Это правда, но это из самолюбия. Женщине моего возраста всегда тяжело признаваться в том, что она несчастна, ибо, каким бы нежным, каким бы симпатичным ни казался ей собеседник, она опасается, как бы жалость не стала руководить им в том, что она жаждет всей своей душою.

Эти слова были произнесены с таким отчаянием в голосе, что Гиттар поколебался. Однако, это не помешало ему спросить:

— Но как же, в таком случае, вы могли поступить со мной подобным образом?

— Я не знаю, — ответила мадам Пенне, в знак бессилия поднося руку ко лбу.

Если Гиттар и сохранял самообладание, то только внешнее. В глубине его души звучал неистовый крик радости. Бригитта была навсегда позабыта. Перед лицом выпавшего ему счастья больше ничего не существовало. Даже уверенность в том, что он послужил игрушкой в руках этой женщины, ослабла в охватившем его оживлении. Он больше не желал думать об этом. Он ошибался. Наконец-то кто-то ответил на его потребность в нежности. В порыве, он положил свои руки на руки Клотильды. Она тут же убрала их: