Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья

– Нельзя делать историю только потому, что ничего иного не умеешь делать.

– Именно, – согласился Лютов, а Самгин понял, что сказано им не то, что он повторил слова Степана Кутузова. Но все-таки продолжал:

– У нас многие занимаются деланием от скуки, от нечего делать.

– Мысль Толстого, – заметил Лютов, согласно кивнув головой, катая шарик хлеба.

Самгин замолчал, ожидая, когда уйдет официант, потом, с чувством озлобления на Лютова и на себя, заговорил, несвойственно своей манере, ворчливо, с трудом:

– Вообще интеллигенция не делает революций, даже когда она психически деклассирована. Интеллигент – Не революционер, а реформатор в науке, искусстве, религии. И в политике, конечно. Бессмысленно и бесполезно насиловать себя, искусственно настраивать на героический лад...

– Не понимаю, – сказал Лютов, глядя в тарелку супа. Самгин тоже не совсем ясно понимал – с какой целью он говорит? Но говорил:

– Ты смотришь на революцию как на твой личный вопрос, – вопрос интеллигента...

– Я? – удивился Лютов. – Откуда ты вывел это?

– Из всего сказанного тобой.

– Мне кажется, что ты не меня, а себя убеждаешь в чем-то, – негромко и задумчиво сказал Лютов и спросил:

– Ты – большевик или...?

– Ах, оставь, – сердито откликнулся Самгин. Минуту, две оба молчали, неподвижно сидя друг против друга. Самгин курил, глядя в окно, там блестело шелковое небо, луна освещала беломраморные крыши, – очень знакомая картина.

«Он – прав, – думал Самгин, – убеждал я действительно себя».

– Реакция, – пробормотал Лютов. – Ленин, кажется, единственный человек, которого она не смущает...

Он съежился, посерел, стал еще менее похож на себя и вдруг – заиграл, превратился в человека, давно и хорошо знакомого; прихлебывая вино маленькими глотками, бойко заговорил:

– Слышал я, что мухи обладают замечательно острым зрением, а вот стекла от воздуха не могут отличить!

– Что ты зимой о мухах вспомнил? – спросил Самгин, подозрительно взглянув на него.

– Не знаю. А есть мы, оказывается, не хотим. Ну, тогда выпьем!

Выпили. Встряхнув головой, потирая висок пальцем, Лютов вздохнул, усмехнулся.

– Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, – я ведь серьезно жду, что попы что-то скажут. Может быть, они скажут: «Да будет – хуже, но – не так!» Племя – талантливое! Сколько замечательных людей выдвинуло оно в науку, литературу, – Белинские, Чернышевские, Сеченовы...

Но оживление Лютова погасло, он замолчал, согнулся и снова начал катать по тарелке хлебный шарик. Самгин спросил: где Стрешнева?

– Дуняша? Где-то на Волге, поет. Тоже вот Дуняша... не в форме, как говорят о борцах. Ей один нефтяник предложил квартиру, триста рублей в месяц – отвергла! Да, – не в себе женщина. Не нравится ей все. «Шалое, говорит, занятие – петь». В оперетку приглашали – не пошла.

И, глядя в окно, он вздохнул.

– Боюсь – влопается она в какую-нибудь висельную историю. Познакомилась с этим, Иноковым, когда он лежал у нас больной, раненый. Мужчина – ничего, интересный, немножко – топор. Потом тут оказался еще один, – помнишь парня, который геройствовал, когда Туробоева хоронили? Рыбаков...

– Судаков, – поправил Самгин.

– Хорошая у тебя память... Гм... Ну вот, они – приятели ей. Деньжонками она снабжает их, а они ее воспитывают. Анархисты оба.

Лютов вынул часы и, держа их под столом, щелкнул крышкой; Самгин тоже посмотрел на свои часы, тут же думая, что было бы вежливей спросить о времени Лютова.

Простился Лютов очень просто, даже, кажется, грустно, без игры затейливыми словечками.

«Поблек, – думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. – Типичный русский бездельник. О попах – нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина сказала бы: человек бесплодного ума».

От сытости и водки приятно кружилась голова, вкусно морозный воздух требовал глубоких вдыханий и, наполняя легкие острой свежестью, вызывал бодрое чувство. В памяти гудел мотив глупой песенки:

«Дуняша-то! Отвергла. Почему?»

Самгин взял извозчика и поехал в оперетку. Там кассир сказал ему, что все билеты проданы, но есть две свободные ложи и можно получить место.

С высоты второго яруса зал маленького театра показался плоскодонной ямой, а затем стал похож на опрокинутую горизонтально витрину магазина фруктов: в пене стружек рядами лежат апельсины, яблоки, лимоны. Самгин вспомнил, как Туробоев у Омона оправдывал анархиста Равашоля, и спросил сам себя: