Эжен Фромантен - Доминик

Огюстен был весьма мало чувствителен к окружающим вещам, до такой степени поглощавшим его питомца; равнодушный к смене времен года настолько, что мог ошибиться месяцем, как ошибаются часом, непроницаемый для множества ощущений, пронизывавших все мое существо, ранивших меня сладкой болью, холодный, методичный, точный и обладавший ровностью характера в той же мере, в какой мне ее не хватало, он жил подле меня, не замечая того, что во мне происходит, и ни о чем не подозревая. Он мало выходил из дому, большую часть времени проводил у себя в комнате, где работал с утра до ночи; и только летними вечерами, когда света не зажигали и ложились рано, он позволял себе передышку, по потому лишь, что в сумерках не мог работать. Он читал, делал пометки; целые месяцы он проводил, исписывая лист за листом. Эта была проза и, чаще всего, диалоги на многих страницах. У него был календарь, по которому он подыскивал имена собственные. Он выписывал их на чистый лист, сопровождая дополнительными сведениями: возраст, внешность каждого персонажа, его характер, своеобразие, причуды, смешные стороны. То был в различных сочетаниях набор воображаемых лиц для драм и комедий. Писал он быстро, размашистым, изящным и удивительно четким почерком, вполголоса диктуя сам себе. Иногда, когда под пером его рождалась реплика поострее, он усмехался, а после каждой длинной тирады, произнесенной тем или иным персонажем и содержавшей, надо полагать, справедливое и логически четкое рассуждение, он задумывался на секунду, переводя дух, и я слышал, как он бормочет: «Так, а мы что ответим?» Когда же случалось, что он был расположен к откровенности, он подзывал меня и говорил: «Ну-ка, послушайте, мсье Доминик». Чаще всего я слушал, ничего не понимая. И как могли заинтересовать меня персонажи, которых я не видел, с которыми не был знаком?

Все эти сложные переплетения судеб, полностью мне чуждых, совершались, по моему разумению, в каком-то вымышленном мире, куда мне ничуть не хотелось проникнуть. «Ничего, позже поймете», – говорил Огюстен. Смутно я замечал все-таки, что мой юный наставник находит удовольствие в самом зрелище житейской игры, что его занимает механика чувств, столкновение интересов, честолюбивых замыслов, пороков; но, повторяю, мне было совершенно безразлично, что мир, в котором мы живем, – шахматная доска, как говорил тогда Огюстен, а человеческая жизнь – партия в шахматы, сыгранная хорошо или плохо, и на все есть свои правила. Огюстен часто писал письма. Иногда он письма получал; на некоторых стоял парижский штемпель. Такие письма он распечатывал особенно нетерпеливо, поспешно пробегал глазами; легкое волнение оживляло на миг его лицо, обычно ничего не выражавшее, и после каждого такого письма он либо впадал в уныние, никогда, впрочем, не длившееся более нескольких часов, либо с удвоенным рвением брался за работу, погружаясь в нее с головой на целые недели.

Раз или два я видел, как он вкладывал какие-то бумаги в конверт с парижским адресом и вручал вильнёвскому почтальону со множеством предостережений и наставлений. Послав пакет, он с видимым беспокойством начинал ждать ответа, который приходил либо нет; а затем склонялся над новой стопой писчей бумаги, как землепашец переходит к новой борозде. Вставал он рано и спешил к письменному столу, словно столяр к верстаку, ложился очень поздно и никогда не выглядывал в окно, чтобы узнать, дождь на дворе или вёдро; могу поручиться, что в день отъезда из Осиновой Рощи он все еще не знал, что на обеих башенках установлены флюгеры, непрерывно вращающиеся и указывающие направление ветра и чередование воздушных потоков. «Что вам до этого?» – говорил он, видя, что меня заботит, откуда подул ветер. Благодаря удивительной способности к непрестанному труду, который был, казалось, родной его стихией и ничуть не отзывался на его здоровье, его на все хватало, и на работу со мной, и на собственную. Он засадил меня за книги, заставил читать их и перечитывать, завалил переводами, анализом, перепиской и отпускал на волю, только когда видел, что мне уже не хватает дыхания в этом море слов, в которое он окунул меня с головой. С ним я выучил быстро и без особых затруднений все, что полагается знать подростку, будущее которого еще не определилось, но которого для начала собираются отправить в коллеж. Целью Огюстена было сократить время моего пребывания в школе, подготовив меня за наименьший возможный срок в один из старших классов. Так прошло четыре года, к концу которых он счел меня достаточно подготовленным, чтобы поступить в предпоследний класс коллежа. С невыразимым ужасом я видел, что близок час, когда мне придется покинуть Осиновую Рощу.