Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

Блудница задолго до того послала весть Сильвандру о том, какое необыкновенное приключение его ожидает, приказав ему привлечь надменную сдержанностью и пристойным обращением, раньше чем осмелиться на небезопасный натиск. И когда вошел Сильвандр, мечтавший быть победителем в состязании, София левой рукой невольно схватилась за кинжал, который захватила с собой для защиты от насилия. Ей пришлось, однако, удивиться той почтительной вежливости, с которой мнимо-дерзкий любовник к ней приблизился. Предупрежденный сестрой, он не торопился обнять боязливую

Софию, не обратился к ней с нежными словами, а почтительно преклонил перед ней колено. Он взял из рук скромно ожидавшего слуги цепь массивного золота и пурпуровое платье из провансальского шелка и попросил разрешения накинуть ей на плечи и то и другое. На столь вежливое обращение София могла ответить только согласием: не двигаясь, она разрешила ему наложить на нее цепь и богатое платье; при этом вместе с прохладной цепью она ощутила на шее легкое прикосновение горячих пальцев. Но так как они не задержались легкомысленно на шее, а быстро вернулись без смелых попыток, Софии не представился случай для преждевременного гнева. И, не становясь навязчивым, лицемерный юноша снова склонился; чувствуя себя недостойным разделить с ней трапезу, он скромно попросил разрешения раньше умыться и почистить платье от дорожной пыли. Смущенно позвала она служанок и велела отвести его в покой для омовения. Но служанки, послушные тайному приказу своей госпожи Елены, намеренно неверно истолковав слова Софии, быстро совлекли с юноши одежды, так что вскоре он возник перед нею нагой и прекрасный, сходный с языческим изваянием Аполлона, красовавшимся прежде на базарной площади и разбитым на куски по приказанию епископа. Они натерли его маслами, омыли ему ноги нежной влагой; не спеша скрыть от взоров Софии красоту его юного тела, они вплели в волосы улыбающемуся обнаженному юноше розы и потом облачили его в новое богатое платье. И когда освеженный Сильвандр приблизился, он показался ей еще прекраснее. Заметив, что пленяется его красотой, она, разгневанная, поспешила удостовериться, что спрятанный в платье кинжал наготове. Но странно, прошел уже час, а юноша все еще занимал ее пустыми речами; все еще — теперь уже больше к огорчению ее, чем к удовольствию — не представлялся ей случай блеснуть перед сестрой примерной женской стойкостью. Ибо, чтобы защитить добродетель, необходимо, как известно, чтобы она была под угрозой. Но буря страсти как будто не подымалась в Сильвандре; лишь легким, слабым ветерком вежливости овеяно было дыхание его разговора; флейты, постепенно возвышающие из соседней комнаты вкрадчивые свои голоса, говорили, казалось, нежнее, чем алые, обычно ненасытные уста юноши. Он рассказывал, не уделяя ей особого внимания, о состязаниях и войнах, точно сидел за столом в кругу мужчин, и равнодушие было разыграно так мастерски, что София окончательно успокоилась. Не задумываясь, вкушала она от опасно приправленных блюд и пила дурманящее вино. Сердясь на то, что холодность юноши не дает ей ни малейшего повода блеснуть перед сестрой гордым и прекрасным негодованием, горя нетерпением, она сама наконец пошла навстречу опасности.

Неизвестно каким образом вырвался из ее горла чуждый ей самой смех, появилось желание придвинуться и потом откинуться назад в шаловливой игре; она не сдерживала себя, не стеснялась, — ведь до полночи еще далеко, кинжал под рукой, а этот мнимо-пламенный юноша холоднее, чем стальное лезвие этого кинжала. Все ближе и ближе придвигалась она к нему в ожидании случая победоносно отстоять свою добродетель; сама того не желая, богобоязненная София постигала то искусство обольщения, в котором за мзду земную обычно упражнялась здесь ее порочная сестра.

Но мудрое изречение гласит, что нельзя тронуть и волоса из бороды дьявола без того, чтобы он не схватил тебя нечаянно за шиворот. Так случилось и с богобоязненной, рвущейся в бой воительницей. От вина, таившего неведомую ей силу сладострастного возбуждения, от медленно подымающегося благоухания, от сладостно-томящих звуков флейты, мысли ее постепенно затуманились. Смех превратился в лепет, резвость — в щекотку, и ни один доктор обоих факультетов не мог бы объяснить перед судом, случилось ли это во сне или наяву, в опьянении или в трезвом виде, с ее ли согласия или вопреки ее воле; коротко говоря, это произошло еще задолго до полуночи, — то, что по велению Бога или его соперника должно произойти между женщиной и мужчиной. Из распустившихся складок платья упал вдруг, зазвенев, на мраморный пол припрятанный тайно кинжал; странно: утомленная София не подняла его, чтобы направить против находившегося в опасной близости юноши; не слышно было ни плача, ни сопротивления. И когда, торжествуя, в полночь порочная сестра ворвалась со слугами в превратившуюся в брачный покой комнату и, горя любопытством, подняла факел над ложем побежденной, — излишни были признания, излишне было раскаяние. Дерзкие служанки, по языческому обычаю, осыпали ложе розами более алыми, чем щеки покрасневшей Софии, слишком поздно осознавшей свой женский удел. Но сестра заключила смущенную женщину в объятия и горячо поцеловала ее, ибо наконец двойственность была сломлена и невеста небесная возвращена земле.