Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений в 10 томах. Том 4

Бальзак, разумеется, не в силах противостоять искушению. Он вновь и вновь, в шестнадцатый и семнадцатый раз, правит свои вещи. И эта страсть обходится ему в пять тысяч двести двадцать четыре франка двадцать пять сантимов. Од-но-единственное возражение есть у издателей. Им не нравится название «Собрание сочинений». Оно слишком привычно, неинтересно. Нельзя ли придумать какое-нибудь другое, из которого будет видно, что все эти произведения, где предстает целый мир, где действуют одни и те же фигуры и где показано и величие их и падение, в сущности, составляют единое целое?

Бальзак соглашается. Еще десять лет назад, когда он водил пером Феликса Давена, писавшего предисловие к собранию его романов, он убедился, что каждая его отдельная книга — это только органическая часть грандиозного мира, который он создал в своем воображении. Но как найти название, которое выразило бы масштабы и целостность этого сотворенного им мира? Бальзак раздумывает, колеблется. И вдруг на помощь ему приходит счастливый случай. Его приятель и прежний секретарь редакции, де Беллуа, только что возвратился из путешествия по Италии. Он много занимался итальянской литературой, читал «Божественную комедию» в подлиннике. Бальзака осеняет огненная мысль. Почему бы не противопоставить божественной комедии — земную, теологическому построению — социологическое?

Эврика! Название найдено: «Человеческая комедия».

Бальзак в восторге. Издатели тоже обрадованы. Они только просят его разъяснить публике это необычное и конечно же претенциозное название и написать предисловие ко всему собранию. Бальзак с неохотой соглашается. Ему вовсе не улыбается терять драгоценное время на статью, сулящую столь малый доход. Нужно попросту взять старую статью Феликса Давена — «Предисловие к «Этюдам нравов XIX века», которая на девять десятых написана им самим, Бальзаком. Она объяснит читателям цели и намерения автора. Или пусть это предисловие напишет Жорж Санд, его добрая приятельница. Она умница и расположена к нему. Наконец Бальзак скрепя сердце сдается, убежденный письмом своего издателя Этцеля, который заклинает его быть добрым отцом и не отрекаться от собственного детища. И Этцель ловко подсовывает ему действительно весьма ценные советы:

«Говорите дельно и скромно, как только возможно. Держитесь достойно и гордо, ведь вы завершили великий труд. Говорите как можно хладнокровней. Представьте себе, будто вы уже состарились и смотрите на себя самого с известного расстояния. Говорите так, словно это говорите не вы, а один из ваших персонажей, и вы добьетесь необходимого впечатления. Вот в этом духе и пишите, мой дорогой толстяк, и простите тощему издателю, что он решается столь дерзко разговаривать с вашим величеством. Вы знаете, что он делает это с самыми лучшими намерениями».

Так возникает знаменитое предисловие к «Человеческой комедии». Оно действительно написано спокойней, объективней и бесстрастнее, чем можно было ждать от Бальзака. Своим практическим умом он оценил дельность этцелевских призывов и нашел золотую середину для того, чтобы объяснить все величие своего замысла. И вероятно, не преувеличивает, хотя это ему свойственно, когда признается госпоже Ганской, что предисловие, занимающее всего шестнадцать страниц, стоило ему больших усилий, чем целый роман. В нем Бальзак объясняет свою систему мироздания, которую он сравнивает с системами Жоффруа де Сент-Илера и Бюф-фона.

Действительно, не создает ли общество из человека соответственно той среде, в которой он действует, столько же разнообразных видов, сколько их существует и в животном мире? Писатель, желающий создать «Историю человеческого сердца», в которой действует от трех до четырех тысяч персонажей, обязан представить все слои общества, все формы его, все страсти, и нужно, чтобы каждая из них была представлена по крайней мере одним персонажем. А творческая сила художника уж свяжет воедино все отдельные эпизоды и фигуры так, чтобы они образовали «завершенную историю, в которой каждая глава — роман, а каждый роман — эпоха». Художник же, и в этом заключается, собственно, его задача, должен, учитывая бесконечное разнообразие человеческой природы, только наблюдать, ибо:

«Случай — величайший романист мира; чтобы быть плодовитым, нужно его изучать. Самим историком оказалось французское общество, мне оставалось только быть его секретарем. Составляя опись пороков и добродетелей, собирая наиболее яркие случаи проявления страстей, изображая характеры, выбирая главнейшие события из жизни общества, создавая типы путем соединения отдельных черт многочисленных однородных характеров, быть может, мне удалось бы написать историю, забытую столькими историками, — историю нравов».