Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений в 10 томах. Том 4

«У меня появилось всего несколько седых волосков. Мой труд меня сохранил. Правда, я располнел, но ведь это почти неизбежно для человека, ведущего сидячий образ жизни. Мне кажется, что со времен Вены я нисколько не изменился. Мое сердце осталось молодым, и тело мое хорошо сохранилось, ибо я жил, как монах. И, наконец, у меня в запасе целых пятнадцать лет, которые в какой-то мере все еще могут считаться молодостью, как и у вас, любовь моя. Но сейчас я с радостью отдал бы десять лет жизни, лишь бы ускорить миг нашей встречи».

Его фантазия уже работает с обычной для него стремительностью. Он мысленно видит всю их будущую жизнь. Она должна немедленно подыскать для дочери «разумного и дельного мужа», «прежде всего богатого, чтобы его состояние позволило и вам сохранить за собой определенную сумму». Госпожа Ганская будет тогда свободна в материальном отношении, как она уже свободна в юридическом и нравственном. Она будет свободно принадлежать ему. И их совместная жизнь, о которой он столько мечтал, станет прекраснее, чем в его грезах. Только не терять времени — ни месяца, ни недели, ни дня! Он немедленно приведет в порядок дела и переедет в Дрезден, чтобы быть поближе к ней, к своей безмерно любимой. Он готов на все, готов, как никогда. Он любит ее, как никогда еще не любил!

И мы чувствуем, что еще ничего в жизни этот демон нетерпения не ждал с такой жгучей жаждой, как единственного ее слова: «Приди!»

Наконец через шесть недель, 21 февраля, приходит ответ. Мы не знаем его дословно. Письмо уничтожено вместе со всеми другими письмами Незнакомки. Но мы знаем, что в нем содержался твердый и недвусмысленный отказ в ответ на все домогательства Бальзака, четкое «нет» в ответ на страстное его желание немедленно приехать к ней.

В тот самый миг, когда Бальзак, трепеща, ожидает исполнения ее обета, госпожа Ганская «с ледяным спокойствием» разрывает помолвку. «Вы свободны», — пишет она ему с неумолимой ясностью и приводит, по-видимому, исчерпывающее объяснение своему поступку. Она больше не доверяет ему. За эти семь лет он ни разу не поддался желанию увидеть ее, хотя у него нашлись и время и деньги, чтобы несколько раз съездить в Италию, и к тому же отнюдь не в одиночестве. Следовательно, не говоря уже обо всем прочем, он нарушил условие их помолвки. Все, что было, прошло. Прошло и миновало. Она хочет жить только ради дочери и никогда не покидать ее: «Если у меня отнимут мое бедное дитя, я умру!» Она не хочет делить себя. Судя по отчаянному ответу Бальзака, письмо было безжалостно, как удар топора. Оно подсекло под корень все его упования.

Было ли «нет» госпожи Ганской искренним и окончательным? Или это было только средством испытать его; только мнимым уходом актрисы, жаждущей вернуться на вызов; только уловкой гордой и тщеславной женщины, чтобы заставить Бальзака еще ожесточенней бороться за нее? Коварный и трудный вопрос. Он ведет нас в суть этой сложной проблемы. Нам придется с самого начала проследить историю отношений Ганской и Бальзака.

Большую и страстную женскую любовь отличает прежде всего способность к безграничной жертвенности. В этом смысле госпожа Ганская была совершенно не способна любить, во всяком случае, любить Бальзака. Исполненная дворянской спеси, властная, самовлюбленная, капризная и нетерпеливая, уверенная в своем общественном превосходстве, Ганская требует любви как непременной дани, которую она вправе милостиво принять или отвергнуть. Ее жертва — и это можно проследить по ее письмам — ограничена бесчисленными условностями. Она с первой же минуты взирает на Бальзака сверху вниз. Она снисходит до него, и Бальзак всегда занимает подчиненное положение, в которое она его поставила. Он именует себя «мужиком», ее «крепостным» и «рабом». Он всегда стоит перед ней на коленях, восторженно превозносит ее до небес. Он готов окончательно отказаться от себя, от своей личности. Даже самый беспристрастный человек, читая письма Бальзака к госпоже Ганской, порой невольно испытывает чувство неловкости.

Нас сердит и удручает, когда мы видим, что один из могущественнейших и гениальнейших людей семь лет смиренно кланяется, целует туфлю, бесконечно унижается перед самой заурядной, захолустной барынькой. Мы именно потому и усомнились в благородном характере госпожи Ганской, в столь часто восхваляемом ее защитниками такте, что она не только охотно терпела рабскую покорность Бальзака, но поощряла и даже требовала этого восторженного обожествления. Мы не можем избавиться от чувства, что женщина, понимающая величие Бальзака, не потерпела бы его подчиненного положения. Оно было бы ей неприятно, оно казалось бы ей неуместным. Она подняла бы его с колен. Она сама подчинилась бы ему, его желаниям и воле. Она потребовала бы, чтобы он стоял вровень с ней. Но, и в этом нет никакого сомнения, госпожа Ганская не была способна к такой любви. Ей доставляло наслаждение знать, что ее боготворит человек, гениальность которого она сознавала. Это тешило ее гордыню, и в какой-то мере она отвечала на его любовь. Но всегда — и это самое важное — только принимая его любовь, только уступая ему.