Марина Цветаева: Лавровый венок

Да, да, да. Закрылся локтем и таким манером прошел по всему музею. – Да ты, Алексей, гляди! Сейчас ничего такого нет! – Куда там! Красный, как рак, взглянет на секунду из-под локтя и, как ошпаренный, опять зажмурится. Тут я его и отпустил”. Утром Алексей приходит топить печку. – “Ну, что, Алексей, понравился тебе музей?” – “Здание хорошее”. – “Почему же ты все время шел слепой?” – Алексей, шепотом: – “Женщины голые...” – На кухне же объяснялся вольнее: – “Конечно, барину видней, и медали у них все, а я человек деревенский, а все – чудно! На старости лет, а чем занялись! Баб голых понаставили да мужиков! Да еще освящать задумали... Да поп – увидит – как плюнет! Му-зей!”

За какой-то срок до открытия музея в доме прошел слух, что отцу “за музей” дают “почетного опекуна”. Слух подтвердился, и начались разговоры о мундире. – “Шить настоящим золотом, – говорил отец сокрушенно, – и подумать страшно, во что это золото обойдется...” – “Ничего, папа, не поделаешь! Дали опекуна – давай мундир!” – “Я не против мундира, но есть мундир и мундир... Зачем мне, старому человеку, золото?” – “Папа, но это форма!” – “Знаю, знаю, но когда подумаешь, что на этот мундир такого же, как я когда-то, босоногого, – в Рим отправить можно... Семьсот целковых! (И, уже с улыбкой:) – Да весь опекун того не стоит!” – Мундир, конечно, был сшит. Был в нашем зале впервые надет и обозрен. Чудесный, древесный, весь в каких-то цветочках. – “Папа, не огорчайся! Ведь это же для музея!” (С доброй улыбкой, но все же со вздохом:) – “Вот, разве уж, для музея!” – Сшили отцу мундир, стали шить дочерям платья (“дамы в белых городских, закрытых”). Нечего говорить, что отец за материей отправился сам, – в какой-то свой магазин, “к одному моему знакомцу, с которым я уже тридцать лет торгуюсь...” – “Материю нужно, прежде всего, прочную, – музей открывается раз, а белое платье всегда пригодится, а фасоном советую шить самым простым, две прямые полы, например, и схватить лентой, а сзади пустим клин”. (В спасительность клина во всех дамских туалетах отец верил свято.) Шила нам наша вечная Олимпиевна, по призванию домашняя портниха. Нечего говорить, что отец на всех примерках присутствовал. – “Только не обтягивайте, Александра Олимпиевна, не обтягивайте! Материи за глаза, а Марина и так худая, – уж не знаю, с чего, – чтоб не вышло, как кость. Припустите, припустите!” – Олимпиевна же, во всем с отцом соглашаясь, под машинный шумок, шила по-своему, то есть по-нашему. Самое трогательное, что, когда отец увидел нас в готовом, то есть, по существу, для него неузнаваемом, он, гордясь и восхищаясь, свой покрой и клин узнал!

Поверят мне или нет, если скажу, что отец несколько вечеров до открытия музея, в нашей бывшей детской, сам, самолично, учил нас с Асей делать придворный реверанс?! – “Я сколько раз видал на приемах и отлично знаю. (Приподымая полы пиджака и приседая:) – Ногу за ногу, колено согнуть, в талии согнуться, застыть, – и... нет, уж, пожалуйста, без козьих скачков! – вот так . Конечно, ваша мама вам бы лучше показала...”

– “Говорила я вам, не спешите замуж, – нашептывала Олимпиевна, выдергивая последнюю наметку, – пригодится вам ваше девичество... Вот и вышло по-моему. Были бы барышнями – были бы сейчас фрейлинами, каждый день бы видели государя с государыней. А то, – вышли замуж за мальчишек!” – “Александра Олимпиевна!” – “А я бы на вас шила – все такое тонкое, воздушное, девическое, придворное... А вот теперь за гимназистами-то замужем, всю жизнь и будете ходить в простом суконном... Эх!”

За день до открытия музея, рано утром, за отцом из музея спешно приехал курьер. – “Что такое?” – “Не могу знать, только просили поскорее и во всем обычном...” – Отец сразу отправился. Вернулся довольно скоро. – “Зачем вызывали?” – “А показать молодой государыне музей”. – “Одной?” – “Да. Она, бедняжка, страдает нервами, не выносит скопления людей, вот и решила посмотреть заранее”. – “Как же это было?” – “Слуга вез кресло на колесах, я шел рядом”. – “Она что-нибудь спрашивала?” – “Нет, ничего. Так и проехались молча по всем залам”. – “И даже не сказала, что понравилось?” – “Нет. Она, должно быть, бедняжка, совсем больная: лихорадочные щеки, взгляд отсутствующий... Я сначала, было, называл залы, а потом и перестал: вижу – не до меня. Ни разу не взглянула ни направо, ни налево, так и проглядела в одну точку. Но под конец все-таки сказала: – “Благодарю вас, профессор”... Бедная женщина! Бедная женщина!”

Читать дальше