Марина Цветаева: Пленный дух

Господа, вглядитесь в два последних портрета Андрея Белого в “Последних новостях”.

Вот на вас по каким-то мосткам, отделяясь от какого-то здания, с тростью в руке, в застывшей позе полета – идет человек. Человек? А не та последняя форма человека, которая остается после сожжения: дохнешь – рассыпется. Не чистый дух? Да, дух в пальто, и на пальто шесть пуговиц – считала, но какой счет, какой вес когда-либо кого-либо убедил? разубедил?

Случайная фотография? Прогулка? Не знаю, как другие, я, только взглянув на этот снимок, сразу назвала его: переход . Так, а не иначе, тем же шагом, в той же старой шляпе, с той же тростью, оттолкнувшись от того же здания, по тем же мосткам и так же перехода не заметив, перешел Андрей Белый на тот свет.

Этот снимок – астральный снимок.

Другой: одно лицо. Человеческое? О нет. Глаза – человеческие? Вы у человека видали такие глаза? Не ссылайтесь на неясность отпечатка, плохость газетной бумаги, и т. д. Все это, все эти газетные изъяны, на этот раз, на этот редкий раз поэту – послужило. На нас со страницы “Последних новостей” глядит лицо духа, с просквоженным тем светом глазами. На нас – сквозит.

На панихиде по нем в Сергиевском Подворье, – православных проводах сожженного, которыми мы обязаны заботе Ходасевича и христианской широте о. Сергия Булгакова, – на панихиде по Белом было всего семнадцать человек – считала по свечам – с десяток из пишущего мира, остальные завсегдатаи. Никого из писателей, связанных с ним не только временем и ремеслом, но долгой личной дружбой, кроме Ходасевича, не было. Зато с умилением обнаружила среди стоявших Соломона Гитмановича Каплуна, издателя, пришедшего в последний раз проводить своего трудного, неуловимого, подчас невыносимого опекаемого и писателя. Убеждена, что не меньше, чем я, и больше, чем всем нам, порадовался ему и сам Белый.

Странно, я все время забывала, вернее, я ни разу не осознала, что гроба – нет, что его – нет: казалось – о Сергий его только застит, отойдет о. Сергий – и я увижу – увидим – и настолько сильно было во мне это чувство, что я несколько раз ловила себя на мысли: “Сначала все, потом – я. Прощусь последняя...”

До того, должно быть, эта панихида была ему необходима и до того сильно он на ней присутствовал.

И никогда еще, может быть, я за всю свою жизнь с таким рвением и осознанием не повторяла за священником, как в этой темной, от пустоты огромной церкви Сергиевского Подворья, над мерещащимся гробом за тридевять земель сожженного:

– Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего – Бориса.

Post Scriptum.

Я иногда думаю, что конца – нет. Так у меня было с Максом, когда, много спустя по окончании моей рукописи, все еще долетали о нем какие-то вести, как последние от него приветы.

Вчера, 26 февраля, Сергей Яковлевич, вечером, мне:

– Достал “После Разлуки”. Прочел стихи – вам.

– Как – мне? Вы шутите!

– Это вы – шутите, не можете же вы не помнить этих стихов. Последние стихи в книге. Единственное посвящение. Больше никому нет.

Все еще не веря, беру в руки и на последней странице, в постепенности узнавания, читаю:

М. И. Цветаевой

Неисчисляемы

Орбиты серебряного прискорбия.

Где праздномыслия

Повисли тучи.

Среди них —

Тихо пою стих

В неосязаемые угодия

Ваших образов.

Ваши молитвы —

Малиновые мелодии

И —

Непобедимые

Ритмы.

Цоссен, 1922 года.

1934

Козочка (фр.).

Ах, ты выйдешь, Бикетта, Бикетта.

Ах, ты выйдешь из этого кочна! (фр.).

Локонов (фр.).

Зубной боли в сердце (нем.).

Миньона (фр.).

Какой кажусь, такой я стану!//Не троньте белый мой убор! (нем.).

Душа, смятенная вечностью (фр.)

Августу фон Платену – его друзья (нем.).

Нуль (фр.).

Перетанцовывает (нем.).

Я перелетаю через вас! (нем.).

(Духи в сенях)

Один из нас в ловушке! (нем.).

Роковой, фатальный (нем.).

“Перед” вставлено потом (примеч. М. Цветаевой).

Удар молнии. Здесь: любовь с первого взгляда (фр.).

Овсяная похлебка (нем.).