Уильям Фолкнер - Шум и ярость

– За все время первые разумные слова сказала, – говорю.

– Она ведь прогуляла сегодня школу, – говорит матушка.

– А откуда вы знаете? – говорю. – В городе, что ли, были?

– Так уж, знаю, – говорит. – Ты бы помягче с ней.

– Для этого мне надо бы видеться с ней не раз в день, – говорю, – а чуточку почаще. Вот вы добейтесь, чтобы она приходила к столу в обед и в ужин. А я тогда ей буду каждый раз давать дополнительный кусок мяса.

– Ты бы мог проявить мягкость в разных других вещах, – говорит.

– Скажем, не обращал бы внимания на ваши просьбы и позволял бы ей прогуливать, да? – говорю.

– Она прогуляла сегодня, – говорит. – Уж я знаю. По ее словам, один мальчик днем повез ее кататься, а ты за ней следом поехал.

– Это каким же способом? – говорю. – Я ведь отдал на весь день машину. Прогуляла она нынче или нет – это дело уже прошлое, – говорю. – Если вам обязательно хочется переживать, попереживайте-ка лучше насчет будущего понедельника.

– Мне так хотелось, чтобы вы с ней были в хороших отношениях, – говорит. – Но ей передались все эти своевольные черты. И даже те, что были в характере у Квентина. Я тогда же подумала – зачем еще давать ей это имя вдобавок ко всему, что и так унаследовано. Временами приходит на ум, что господь покарал меня ею за грехи Кэдди и Квентина.

– Вот так да, – говорю. – Хорошенькие у вас мысли. С такими мыслями немудрено, что вы беспрерывно хвораете.

– О чем ты? – говорит. – Я не пойму что-то.

– И слава богу, – говорю. – Добропорядочные женщины много такого недопонимают, без чего им спокойнее.

– Оба они были с норовом, – говорит. – А только попытаюсь их обуздать – они тотчас к отцу под защиту. Он вечно говорил, что их незачем обуздывать, они, мол, уже научены чистоплотности и честности, а в этом вся возможная наука. Теперь, надеюсь, он доволен.

– Зато у вас остался Бен, – говорю. – Так что не горюйте.

– Они намеренно выключали меня из круга своей жизни, – говорит матушка. – И вечно вдвоем с Квентином. Вечно у них козни против меня. И против тебя, но ты слишком мал был и не понимал. Они всегда считали нас с тобой такими же чужаками, как дядю Мори. Не раз, бывало, говорю отцу, что он им слишком дает волю, что они чересчур отъединяются от нас. Пошел Квентин в школу, а на следующий год пришлось и ее послать раньше времени; раз Квентин – значит, и ей непременно. Ни в чем буквально не хотела от вас отставать. Тщеславие в ней говорило, тщеславие и ложная гордость. А когда начались ее беды, я так и подумала, что Квентин захочет перещеголять ее и в этом отношении. Но как могла я предположить, что он таким эгоистом окажется и… мне и не снилось, что он…

– Возможно, он знал, что ребенок будет девочка, – говорю. – И что двух таких цац ему уже просто не выдержать.

– А он мог бы наставить ее на хорошее, – говорит. – Он был, кажется, единственным, кто мог в какой-то мере на нее влиять. Но и в этом господь покарал меня.

– Да-да, – говорю. – Какая жалость, что он утонул, а я остался. С ним бы вам совсем другое дело.

– Ты говоришь это в упрек мне. Впрочем, я его заслуживаю, – говорит. – Когда стали продавать землю, чтобы внести плату за университет, я говорила отцу твоему, что он и тебя обязан обеспечить в равной мере. Но затем Герберт предложил устроить тебя в своем банке, я и подумала, что теперь уж твоя карьера обеспечена; потом, когда стали накопляться долги, когда мне пришлось продать нашу мебель и остаток луга, я тотчас написала ей – не может же она не осознать, думаю, что ей с Квентином досталось помимо их доли частично также доля Джейсона и что теперь ее долг возместить ему. Она, говорю, сделает это хотя бы из уважения к отцу. Тогда я верила еще – я ведь всего только бедная старуха, с детства приученная верить, что люди способны чем-то поступиться ради родных и близких. В этой вере я повинна. Ты вправе меня упрекать.

– По-вашему, выходит, я нуждаюсь в чужой поддержке? – говорю. – Тем более от женщины, которая даже кто отец ее ребенка затрудняется сказать.

– Ах, Джейсон, – мамаша в ответ.

– Нет-нет, – говорю. – Я нечаянно. Не подумавши сказал.

– Неужели еще и это уготовано мне после всего, что я перестрадала.

– Что вы, что вы, – говорю. – Я не подумавши.

– Надеюсь, хоть сия чаша минует меня, – говорит.

– Само собой, – говорю. – Она слишком похожа на них обоих, чтобы еще сомневаться.

– Я просто уж не в состоянии ее испить, – говорит.

– Так перестаньте вы об этом думать, – говорю. – Что, опять она вас растревожила, не хочет сидеть дома вечерами?