Федор Решетников - ГДЕ ЛУЧШЕ?

Зазвонили к обедне. Пелагея Прохоровна стала чесать голову. Пришла Лизавета Елизаровна.

- Ты пойдешь? - спросила она Пелагею Прохоровну.

- Чего я там забыла!

- Пойдем. У нас певчие очень хорошо поют.

- Ну уж! против городских вряд ли споют.

- У вас только и хорошо в городе, а сами… Пойдем!

- И я пойду! - сказал Терентий Иваныч.

- И я! И я! - прокричали два брата.

Через полчаса Горюновы, Пелагея Прохоровна и Лизавета Елизаровна отправились в православную церковь.

Церковь была битком набита народом; но мастеровые стояли направо, а заводские женщины и девицы налево, исключение составляли аристократки, которые стояли впереди на правой стороне, и их как будто отгораживали от рабочего класса купцы, чиновники и вообще люди высшего сельского общества. Пожилые рабочие молились усердно, можно сказать, от всей души; но молодежь промысловая, надо сказать правду, пришла сюда ради развлечения: послушать певчих, дьякона, посмотреть на девиц, на их наряды и, при случае, подмигнуть и скорчить лицо.

После обедни холостые мужчины отправились или в гости к своим невестам, на капустный или грибной пирог, или в харчевни; семейства шли отдельно, кучками, молодежь говорила незамужним дамам любезности, но из приличия не выходила, потому что в селе все семейства были на перечете и никто не хотел, чтобы про него или его дочь говорили дурно. Кто шел через рынок, тот покупал мелких кедровых орехов, но других не потчевал и сам не угощался, так как праздник состоял в том, чтобы сперва пообедать, потом поспать, потом поиграть до вечера в карты, развлекаясь, между прочим, и орехами.

Скуден был обед Горюновых. Пелагея Прохоровна и Терентий Иваныч молчали, но не молчали братья.

- У людей дак пироги, а у нас все редька да редька! - говорил Григорий Прохорыч.

- И это хорошо, - заметил дядя.

- Робишь-робишь, а поесть нечего!

- Уж молчал бы лучше! сколько ты выробил денег-то! - проговорила Пелагея Прохоровна.

- Што ты меня упрекаешь? разве я не заплачу вам! Ты своего-то Короваева упрекай, што он бросил тебя…

- Гришка! - крикнул дядя.

- Я давно Гришка!.. нечего кричать-то!

- Кабы ты был умнее, не говорил бы! - И Терентий Иваныч вышел из-за стола.

- Ты, дядя, што же? - спросила с испугом Пелагея Прохоровна.

- Я сыт…

- Да щей-то похлебай.

- Не хочу.

И Терентий Иваныч, одевшись, ушел к хозяину, но Ульянов тотчас после обеда куда-то ушел.

Сестра и оба брата доели обед молча; потом братья ушли. Пелагея Прохоровна прилегла было немного, но ей сделалось страшно скучно. Она отправилась к хозяйке, которая в это время уже лежала на печи, а дети ее, кроме Марьи, играли в карты.

- А што же братья? - спросила Лизавета Елизаровна.

- Ушли.

Но она ничего не сказала о сцене за обедом.

- Я вот прошу мамоньку, штобы вечорку нам устроить… - начала Лизавета.

- Толкуй еще! - проговорила мать с печи.

- Ну, мамонька! Люди устроивают, а нам отчего не устроить.

- Не выдумывай.

Лизавета Елизаровна дала гостье горсть орехов, и они стали играть на орехи. Пришел Григорий Прохорыч.

- Непременно куплю себе коньки! Все катаются, - сказал он.

- Голову сломишь. А угощенье принес? - спросила Лизавета Елизаровна.

- Какое?

- Невежа. А еще в городе жил. Убирайся!

Григорья Прохорыча не принимали играть.

- Дайте, нето, взаймы денег! - стал просить Григорий Прохорыч.

- Хорош мужчина; у хозяев денег просит на угощение. Степан, гони ево!

- Лизка, не дури! - проговорила с печи мать.

- Не твое дело, мамонька. Спи там.

- Дадите вы уснуть!

Мать слезла с печи и уселась тоже играть в карты; Григорий Прохорыч был принят.

Горюнов между тем вошел в одно питейное заведение, которое по случаю праздника было битком набито рабочими. Но пьяных в нем не было еще ни одного человека, потому что все пришли сюда только что после обеда покалякать или провести весело время. Хозяин заведения не был в претензии за то, что никто не брал водки, а только курил махорку. Он знал, что чем больше будет в его заведении посетителей, тем больше будет к вечеру выручки. Рабочие толковали о разных делах, обращаясь часто за подтверждением своих мнений к хозяину; двое насвистывали слегка; двое тоже слегка наигрывали на гармонике, один играл на балалайке, но никто никому не мешал, потому что если разговор касался держащего в руках гармонику, то он громко отвечал, не выпуская из рук гармоники.

- Што, говорят, Назарко тебя надул? - спросил один рабочий, обращаясь к Горюнову, когда тот вошел.