Марк Твен: НЕОФИЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ НЕУДАЧНОЙ КАМПАНИИ

Теперь мы могли войти в дом, .где нас засыпали вопросами, и скоро выяснилось, что мы совершенно не знаем, от кого и почему побежали. Тут фермер высказал все, что о нас думает: он заявил, что мы какие-то необыкновенные солдаты и что благодаря нам война несомненно кончится в срок, так как ни одно правительство не выдержит расходов на подметки, если начнет за нами гоняться. « Всадники из Мариона! Подходящее название, нечего сказать!» — воскликнул он. И осведомился, почему мы не выставили дозора там, где дорога выходила из леса на луг, и почему мы не выслали разведку, которая обнаружила бы врага и доставила бы нам сведения о его численности и обо всем прочем, вместо того чтобы в панике бросить надежную позицию из-за каких-то непроверенных слухов, — и так далее и тому подобное, пока мы не почувствовали себя куда хуже, чем после встречи с собаками: те, по крайней мере, приветствовали нас с энтузиазмом. Мы отправились спать пристыженные и совсем павшие духом, — все, кроме Стивенса. Вскоре Стивенс принялся вслух придумывать для Бауэрса костюм, который бы автоматически позволял благодарным согражданам любоваться его боевыми рубцами или скрывал их от взоров завистников, смотря по обстоятельствам. Однако Бауэре был не в настроении шутить,, и началась драка, а к тому времени, когда она кончилась, у Стивенса уже хватало хлопот с собственными боевыми рубцами.

Потом мы ненадолго уснули. Но этим дело не кончилось, хотя, казалось бы, у нас уже было достаточно приключений для одной ночи. Около двух часов мы были разбужены громким окриком, донесшимся от перелаза, и дружным лаем собак; через секунду весь дом был уже на ногах, и его обитатели метались по комнатам, пытаясь узнать, что случилось. Оказалось, тревогу поднял всадник, прискакавший предупредить нас, что из Ганнибала вышел батальон федералистов, которому приказано вылавливать и вешать отряды вроде нашего; он добавил, что нам нельзя терять ни минуты. Теперь перепугался и фермер Мейсон. Он поспешно выпроводил нас из своего дома и велел одному из своих негров отвести нас за полмили в овраг, где мы могли бы спрятаться сами и спрятать наши ружья, сразу выдававшие, кто мы такие. Дождь лил как из ведра.

Мы шли сначала по дороге, потом по усыпанному камнями пастбищу, где ничего не стоило споткнуться, ив результате кто-нибудь ежеминутно валился в грязь; и каждый раз тот, кто падал, на чем свет стоит проклинал войну, и тех, кто ее затеял, и всех, кто к ней причастен, а больше всего себя — за то, что, :как дурак, ввязался в нее. Наконец мы добрались до поросшего лесом устья оврага, кое-как устроились под деревьями, с которых на нас ручьями текла вода, и отослали негра домой. Уныние и отчаяние овладели нашими сердцами. Казалось, мы непременно захлебнемся в струях дождя, оглохнем от завываний ветра и раскатов грома, ослепнем от вспышек молний. Гроза и в самом деле была необычайно сильной. Наше теперешнее положение было достаточно скверным, но куда хуже была мысль о том, что еще до наступления следующей ночи наша жизнь может кончиться в петле. Прежде нам не приходило в голову, что на войне можно найти и такую позорную смерть. Наша кампания больше не рисовалась нам в романтическом свете, а мечты о славе обернулись отвратительным кошмаром. В том, что подобный варварский приказ мог быть отдан, никто из нас не усомнился.

Наконец невыносимо долгая ночь сменилась рассветом, а вместе с ним в овраг явился негр — сообщить, что тревога оказалась ложной, и пригласить нас к завтраку. Уныние и отчаяние мигом исчезли из наших сердец, и мир стал таким же прекрасным, а жизнь столь же многообещающей, как и раньше, — мы ведь тогда были молоды. Как давно это было! Двадцать четыре года, двадцать четыре!

Филологический ублюдок окрестил наше ночное убежище «Лагерем отчаяния», и никто не стал возражать. Мейсоны накормили нас миссурийским деревенским завтраком, по-миссурийски обильным и пришедшимся как нельзя кстати; мы с жадностью уничтожали горячие гренки, горячий пшеничный каравай с красивым решетчатым узором на корке, горячие кукурузные лепешки, жареных кур, грудинку, кофе, яйца, молоко, пахтанье — всего не перечислить. Во всем мире, пожалуй, не найти ничего равного такому завтраку, состряпанному на кухнях Юга.

Мы прожили на ферме Мейсона несколько дней, и хотя с тех пор прошло уже много лет, воспоминание о скуке, безлюдье, безмолвии, царивших в этом доме, все еще действует на меня угнетающе, словно мысль о смерти и похоронах. Нам нечего было делать, не о чем думать; жизнь утратила всякий смысл. Хозяин, его сыновья и работники весь день проводили в полях, а женщины хлопотали по хозяйству, и мы их тоже почти не видели; кругом стояла глубокая тишина, нарушаемая только неумолчным жалобным стоном прялки, доносившимся из какой-то дальней комнаты,— природа не знает более унылого звука, пронизанного такой тоской по родному дому, таким разочарованием в жизни. Наши хозяева ложились, как только темнело, и, поскольку нас никто не просил вводить новые обычаи, мы, конечно, отправлялись на покой вместе с ними. Эти ночи казались нам столетиями — ведь . мы не привыкли засыпать раньше полуночи. Безмолвную вечность лежали мы, не смыкая глаз, старились и дряхлели, ожидая, чтобы наконец часы пробили двенадцать. Ферма Мейсона была неподходящим местом для городской молодежи. Поэтому известие о том, что враги снова напали на наш след, нас, пожалуй, даже обрадовало. В наших сердцах возродился прежний боевой дух, и мы, построившись в боевую колонну, возвратились в «Лагерь Роллса».