Стефан Цвейг - Том 10 - Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер - Роман из литературного наследия

Графиня. Бил гонг к обеду, вот уж полчаса внизу ждет редактор «Daily Telegraph» по поводу твоей статьи против смертной казни, а ты заставляешь его ждать из-за этих студентов. Что за бестактный, бесцеремонный народ! Внизу, когда слуга спросил их, приглашал ли их к себе граф, один ответил: «Нет, нас никакой граф не приглашал, Лев Толстой пригласил нас». И ты разговариваешь с такими самонадеянными молокососами, с мальчишками, которые хотят такой же неразберихи в мире, что в их головах! (Беспокойно осматривает комнату.) Какой здесь беспорядок, книги на полу, пыль кругом, действительно стыдно, если войдет порядочный человек. (Подходит к креслу, трогает его.) Совершенно порвана клеенка, просто срам, нет, невозможно смотреть на это. К счастью, завтра здесь будет обойщик из Тулы, он сразу займется этим креслом. (Никто ей не отвечает, она беспокойно осматривается.) Пойдем, пожалуйста! Нельзя так долго заставлять его ждать.

Толстой.(бледный, очень взволнованно). Я сейчас приду, мне тут надо... кое-что сделать... Саша поможет мне. Займи, пожалуйста, гостя, извинись за меня перед ним, я очень скоро приду.

Графиня уходит, окинув комнату подозрительным взглядом. Едва она выходит, Толстой бросается к двери и быстро закрывает ее на ключ.

Саша.(испуганная его порывистостью). Что с тобой?

Толстой.(в чрезвычайном возбуждении, прижав руку к груди, запинаясь). Обойщик завтра... Слава Богу, еще есть время... Слава Богу.

Саша. Что случилось?

Толстой.(взволнованно). Нож, скорее нож или ножницы...

Удивленный секретарь берет с письменного стола ножницы для бумаги и передает их ему. Толстой с нервной поспешностью, время от времени боязливо поглядывая на дверь, начинает расширять рваный участок обшивки кресла, затем беспокойно шарит руками в конском волосе набивки и, наконец, вытаскивает опечатанный конверт.

Толстой. Вот — не правда ли?., просто смешно... смешно и невероятно, прямо как в скверном французском бульварном романе... стыд и срам... Я, находясь в здравом уме, должен на восемьдесят третьем году жизни, в собственном доме прятать самые важные для меня бумаги, потому что в моей комнате все что-то ищут, потому что за мной всегда кто-то шпионит, каждое мое слово подслушивают, каждую тайну выслеживают. Какой стыд, какой ад для меня в этом доме, какая ложь кругом! (Немного успокоившись, вскрывает конверт и читает письмо; Саше.) Тринадцать лет назад я написал это письмо, тогда, когда должен был уйти от твоей матери и из этого адского дома. Это было прощание с ней, прощание, на которое у меня тогда недостало мужества. (Письмо шуршит в его дрожащих руках, он читает вполголоса, для себя.) «...Но нельзя далее продолжать жизнь, которую я веду уже шестнадцать лет, жизнь, в которой, воюя против вас, я озлобляю вас. Поэтому я решил поступить так, как должен был бы поступить давно, ухожу из дома... Если бы я сделал это открыто, то мы наговорили бы друг другу много обидных слов. Я, вероятно, не выдержал бы и отказался от выполнения задуманного, хотя отказываться от этого мне не следовало бы. Простите меня, прошу вас, если мой шаг причинит вам боль, и особенно ты, Соня, отпусти меня добровольно из своего сердца, не ищи меня, не обвиняй меня, не осуждай меня». (Тяжело вздохнув.) О, тринадцать лет прошло с тех пор, тринадцать лет продолжал я мучиться, и каждое слово этого письма — истинная правда, как тогда, и нынешняя моя жизнь такая же малодушная и плохая. Все еще, все еще не ушел я, все еще жду и жду, и не знаю чего. Всегда я все ясно знал и понимал и всегда поступал неправильно. Всегда был слишком слаб, всегда с ней безволен. Письмо я спрятал здесь, словно гимназист грязную книжонку от учителя. А завещание, в котором я просил ее тогда подарить человечеству право на мои произведения, передал ей в руки только потому, что хотел иметь мир в доме, вопреки миру с моей совестью.

Пауза.

Секретарь. Лев Николаевич, разрешите задать вопрос... Как вы считаете, если бы... если бы Бог призвал вас к себе... было бы исполнено это ваше последнее, настоятельное желание, чтобы семья отказалась от прав на ваши произведения?

Толстой(испуганно). Само собой разумеется...то есть... (беспокойно) нет, не знаю... Как думаешь ты, Саша?

Саша отворачивается и молчит.

Толстой. Боже мой, я не думал об этом. Или нет—опять, опять я правдив не до конца — нет, я только хотел не думать об этом, опять я уклонился, как всегда уклоняюсь от любого ясного и прямого решения. (Он пристально смотрит на секретаря.) Нет, я знаю, определенно знаю, и жена, и сыновья так же мало будут уважать мою последнюю волю, как сейчас не уважают мою веру и мой духовный долг. Они будут спекулировать моими произведениями, и после моей смерти я окажусь лжецом перед человечеством. (Он делает решительный жест.) Но этого не должно быть, этого не может быть. Наконец-то должна появиться ясность. Как сказал сегодня этот студент, этот правдивый, искренний человек? Действий требует мир от меня, предельной честности, ясного, чистого, недвусмысленного решения — это был знак! В восемьдесят три года нельзя более, закрывая глаза, прятаться от смерти, надо смотреть ей в лицо и ответственно принимать решения. Да, хорошо предостерегли меня эти чужие люди: бездеятельность прячет за собой только трусость души. Ясным следует быть и правдивым в восемьдесят три года, когда вот-вот пробьет твой последний час. (Повернувшись к секретарю и дочери.) Саша и Владимир Георгиевич, завтра я пишу завещание, в котором ясно, однозначно и бесспорно будет сказано, что все доходы от моих сочинений, все нечистые деньги, деньги, которые можно на них нажить, я дарю всем, всему человечеству — никакого торгашества не должно быть со словом, сказанным или написанным мною всем людям, продиктованным им моей совестью. Приходите завтра утром со вторым свидетелем — мне нельзя более тянуть, смерть в любой момент может остановить мою руку.