Бернгард Келлерман - Братья Шелленберг

Венцель дал распоряжение своей яхте «Клеопатра» ждать его в Ницце, начиная с десятого декабря, и «Клеопатра» сейчас же ушла в море.

Блеклые листья прилипали к оконным стеклам. Завывал ветер. Дождь шуршал по стенам, дни становились короче. У Женни в ее маленькой вилле, имевшей снаружи такой веселый вид, все еще были опущены шторы. Все еще, как призрак, бродила Женни по своим комнатам взад и вперед, не зная покоя. Она почти не отличала дня от ночи.

Сегодня тридцать первое октября, последний день. Она сообщила капитану Макентину, что с первого ноября предоставляет дом в его распоряжение. Итак, сегодня последний день, и сегодня это должно произойти.

– Я сдержу слово. Я написала ему, что завтра он может распорядиться домом по своему усмотрению, – говорила себе Женни. – Ну, хорошо, меня здесь больше не будет.

У нее вошло в привычку вслух беседовать с собою, расхаживая по комнатам или свалившись от усталости в кресло. Все было приготовлено. Шофера и камеристку она рассчитала уже месяц назад. Они ей только мешали. Кухарка должна была завтра покинуть дом. Только управляющий домом жил неподалеку в садовом павильоне.

Да, сегодня, стало быть, последний день. Вот он и наступил! Она оделась в любимое желтое шелковое кимоно и ходила по комнатам с мечтательной тихой улыбкой на губах. Только по временам она останавливалась и устремляла взгляд в пространство. Глаза у нее сделались очень большими и светлыми. И она громко говорила с Венцелем. Рассказывала ему разные вещи. Посмеивалась немного перекосившимися губами, внимая его ответам.

Она говорила:

– Вот и ты, мой милый мальчик!

Или же:

– Отчего ты уже уходишь? Побудь еще немного со мною. Ах, эти вечные совещания! – и с напускной досадой хмурила брови.

Она говорила:

– Какой же ты глупый, Венцель! Хочешь жениться на этой женщине, – ну, и женись! Я никогда не спрашивала, хочешь ли ты жениться на мне. Мне было и так хорошо. Женитьба ведь не повод уходить от меня. Ты мог мне все сказать, ты мог бы мне даже сказать, что отныне мы будем жить только как друзья, я бы и это поняла, я ведь не такая глупая.

Она ясно видела перед собою лицо Венцеля, его смуглую кожу с большими порами, его зубы, его плотный, сильный рот, его глаза. Линии век были не плавными, а угловатыми. Если бы нарисовать глаза Венцеля, получились бы одни только углы. А сами глаза были немного сурового, резко серого цвета. Даже когда Венцель был весел и смеялся, его глаза сохраняли некоторую суровость. Это, вероятно, объяснялось их оттенком.

Она сызнова переживала всю свою жизнь с Венцелем. Огонь в хельбронненском камине – как он пылал и слепил глаза! Что Венцель сказал тогда? «С твоей стороны я ничего не потерплю, но для себя требую полной свободы». И она сдалась без сопротивления. Неделя на Балтийском море, гроза, – все словно сон. Ты помнишь? Как он отнес тебя на руках в каюту, когда полыхали молнии, и как сказал: «Посмотрим, рыцарственны ли боги». Женни тихо рассмеялась. Смех прозвучал, как тихий крик о помощи.

– О, какой же ты беспутный мальчик! – воскликнула она.

И опять она увидела перед собою его лицо, каким оно явилось ей в первый раз Что-то страшное было в этом лице, мелькавшее в нем только порою, редко, а потом исчезавшее. Что же это было? Чем объяснялось? Это была черта насильника. Быть может, Венцель был из числа людей, способных убивать.

И вдруг она услышала хвалебный гимн маленького Штольпе, который он пел в автомобиле, когда они ехали театр на «Свадьбу Фигаро». Ты помнишь? Это было первое свидание, и Венцель опоздал, и заснул потом в ложе. Что сказал Штольпе? Вспомни же! «У него есть размах. Во всем, что он делает, есть размах». – Сказал он это? Или сказал «охват». Женни опять поднялась и пошла бродить по комнатам. Длинное желтое шелковое кимоно волочилось за нею по полу. Венцель так любил видеть ее в этом кимоно. Он ей привез его из Парижа.

– Неужели ты так влюбился в эту женщину, что не можешь видеться со старой приятельницей? Ты так неистово любишь ее? Быть может, ты и в страсти своей так же безудержен, как во всем? Я не сержусь на тебя, милый! Я только не понимаю тебя. За тон твоего письма я уже давно на тебя не в обиде. Твой тон стал фальшив с того мгновения, как тебе изменила обычная откровенность. О, приходится мне думать, что женщину эту ты любишь безмерно.

В смятении ходила Женни взад и вперед. Желтое кимоно загоралось в зеркалах, потом гасло и снова вспыхивало в зеркале темной комнаты.