Герман Гессе - Росхальде

Пьеру было плохо, и отец просиживал возле него почти целые дни. У мальчика все время болела голова, он тяжело дышал, и каждый вздох напоминал короткий, тоскливый стон. Иногда его маленькое, худое тельце билось в конвульсиях, иногда изгибалось и корчилось. После этого Пьер долго лежал совершенно неподвижно, и наконец на него нападала судорожная зевота. Затем он засыпал на часок, а когда просыпался, снова начинались эти монотонные жалобные вздохи.

Он не слышал, что ему говорили, а когда его приподнимали и почти насильно кормили, он ел машинально и равнодушно. При слабом дневном свете, так как шторы были плотно задернуты, Верагут подолгу сидел, склонившись над мальчиком, и внимательно, с замирающим сердцем наблюдал, как из милого, такого знакомого детского личика одна за другой стираются и исчезают нежные, дорогие черты. Оставалось только бледное, рано постаревшее лицо, зловещая маска страдания с огрубевшими чертами, в которых нельзя было прочитать ничего, кроме боли, отвращения и глубокого ужаса.

Иногда отец замечал, как в минуты сна это обезображенное лицо смягчалось и к нему ненадолго возвращалась утраченная миловидность прежних дней. Тогда он жадно, не отрываясь смотрел на ребенка, стараясь еще и еще раз запечатлеть в себе эту умирающую прелесть. И ему казалось, что вплоть до этих мгновений бодрствования и созерцания он не знал, что такое любовь.

Госпожа Адель несколько дней ни о чем не догадывалась, только постепенно заметила напряженность и странную отрешенность в поведении Верагута и наконец что-то заподозрила. Но прошло еще некоторое время, прежде чем она начала смутно сознавать, в чем дело. Однажды вечером, когда он вышел из комнаты Пьера, она отвела его в сторону и тоном, в котором чувствовались обида и горечь, коротко спросила;

– Так что же такое с Пьером? Что у него? Я вижу, ты что-то знаешь.

Он рассеянно посмотрел на нее и проговорил пересохшими губами:

– Я не знаю. Он очень болен. Разве ты не видишь?

– Вижу, Но я хочу знать, что у него! Вы обращаетесь с ним так, будто он умирает, ты и доктор. Что он тебе сказал?

– Он сказал, что Пьер тяжело болен и что мы должны как можно лучше за ним ухаживать. Что-то воспалилось в его бедной головке. Завтра мы попросим доктора рассказать нам подробнее.

Она прислонилась к книжному шкафу и ухватилась рукой за складки зеленой портьеры, Так как она молчала, он продолжал терпеливо стоять; лицо его посерело, глаза были воспалены. Руки его чуть заметно дрожали, на лице застыло нечто похожее на улыбку – странная смесь покорности, терпения и вежливости,

Она медленно подошла к нему и положила руку ему на плечо. Казалось, у нее подгибаются колени. Чуть слышно она прошептала:

– Ты думаешь, он умрет?

На лице Верагута все еще стыла слабая, глупая улыбка, но по его щекам торопливо катились мелкие слезы. В ответ он только слегка кивнул головой. Она потеряла равновесие и осела на пол, он поднял ее и усадил на стул,

– Этого нельзя знать точно, – медленно, с трудом проговорил он, как будто повторял, преодолевая отвращение, старый, давно надоевший урок. – Мы не должны терять мужества,

– Мы не должны терять мужества, – машинально повторил он, когда она собралась с силами и выпрямилась на стуле,

– Да, – сказала она, – ты прав. – И после паузы добавила: – Этого не может быть. Этого не может быть,

Внезапно она встала, глаза ее оживились, на лице появилось выражение понимания и скорби.

– Не правда ли, – громко сказала она, – ты не вернешься? Я знаю. Ты хочешь нас оставить?

Он понимал, что в такой момент нельзя быть неискренним. Поэтому он ответил коротко и глухо:

– Да.

Она закачала головой, как будто погрузилась в свои мысли и никак не могла с ними справиться. Но то, что она сказала, родилось не из раздумий, а выплеснулось бессознательно из мрачной, безутешной подавленности этой минуты, из усталости, но прежде всего из смутной потребности что-то поправить, оказать добрую услугу кому-то, кто еще был в состоянии этой услугой воспользоваться.

– Да, – сказала она, – так я это себе и представляла. Но послушай, Иоганн, Пьер не должен умереть! Не должно же все, абсолютно все рухнуть в одночасье! И знаешь, я хочу сказать тебе еще вот что: если он поправится, бери его себе. Слышишь? Пусть он останется с тобой.

Верагут понял не сразу. Только постепенно ему стало ясно, что она сказала. Так, значит, ему теперь отдано то, о чем он с ней препирался, из-за чего долгие годы колебался и страдал, – отдано в тот момент, когда уже стало поздно.