Дзюнъитиро Танидзаки - ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА

— Да как же?… Никак не выкрутимся!

— Зачем же тогда брать уроки танцев? Хорошо, с завтрашнего дня мы никуда не будем ходить, — сказала Наоми, злобно посмотрев на меня своими большими, полными слез глазами, и внезапно замолкла.

— Наоми-тян, ты сердишься?… Наоми-тян!.. Повернись ко мне!.. — в тот вечер, ложась в постель, сказал я, тряся ее за плечо. Она лежала, отвернувшись от меня, и притворялась спящей.

— Слышишь, Наоми-тян! Ну, повернись же на минутку ко мне!.. — Я ласково дотронулся до нее и повернул к себе; она не сопротивлялась и покорно дала себя повернуть, не открывая глаз.

— Что с тобой? Все еще сердишься?

Она молчала.

— Послушай… Э-э… Ну, зачем сердиться? Как-нибудь выкрутимся…

Молчание.

— Открой глаза… Ну, открой же! — с этими словами я пальцами приподнял ее веки с мелко дрожавшими ресницами. Словно спрятанные в раковинах моллюски, показались глаза, не только не сонные, но откровенно сердито смотревшие на меня.

— Хорошо, на эти деньги купи, что хочешь.

— Но ведь если я их истрачу, нам будет трудно…

— Ну и пусть… Что-нибудь придумаем!

— А что?

— Напишу на родину, попрошу прислать денег.

— А пришлют?

— Безусловно, пришлют. Ведь я впервые обращаюсь к родным. Несомненно, мать поймет, что жизнь вдвоем в собственном доме требует больших расходов.

— Но не тяжело ли будет вашей матери? — спросила Наоми с серьезным видом.

На словах Наоми как будто заботилась о моих родных, но в действительности в глубине души уже давно думала: «Мог бы попросить у матери…» Даже я смутно догадывался об этом.

— Нет, это ей не тяжело. Но я принципиально не люблю просить.

— Отчего же у вас вдруг изменились принципы?

— Оттого что, когда ты заплакала, мне стало тебя жаль.

— В самом деле? — грудь ее всколыхнулась, и на губах появилась застенчивая улыбка. — Разве я плакала?

— Еще как! Глаза были полны слез. Ты до сих пор остаешься капризным ребенком. Большая бэби-тян!..

— Мой папа-тян! Любимый папа-тян!

Наоми обвила мою шею руками и быстро покрыла мой лоб, нос, веки, короче говоря, сплошь все лицо отпечатками своих накрашенных губ, словно почтовый работник, когда он поспешно штемпелюет подряд почтовые отправления. Это было так приятно, как будто на меня падали бесчисленные лепестки камелии, тяжелые и в то же время нежные и влажные от росы, — мне казалось, я утонул в этих благоуханных лепестках.

— Что с тобой, Наоми-тян, ты совсем как безумная!

— Да, безумная… Сегодня вечером я, как безумная, люблю Дзёдзи-сана!.. Или, может быть, это вам неприятно?

— Неприятно? О нет, я счастлив! До безумия счастлив! Для тебя я готов на любые жертвы!.. О, что это с тобой? Опять слезы?

— Спасибо, папа-сан! Как я вам благодарна! Поэтому невольно заплакала. Понимаете? А что, нельзя?… Тогда сами вытрите мне глаза…

Наоми достала из-за пазухи бумажный носовой платочек и, не утирая глаз, сунула его мне. Ее полные слез глаза были прямо устремлены на меня. «О, эти влажные, прекрасные глаза! Эти слезы нужно было бы собрать и хранить, превратив в драгоценные кристаллы…» — думал я, сперва утерев платком ей щеки, а потом и вокруг глаз осторожно, чтобы не стряхнуть эти висевшие на ресницах слезы. Мои прикосновения передавались ресницам, и слезы дрожали, принимая форму то выпуклой, то вогнутой линзы, и, наконец, скатились опять, оставив блестящий след на только что вытертых щеках. Я снова вытер ей щеки, погладил все еще влажные веки, а затем, зажав ей платочком носик, сказал:

— А теперь высморкайся!

На следующий день Наоми получила от меня двести иен и отправилась за покупками к Мицукоси, а я в обеденный перерыв написал в конторе письмо матери, в котором впервые просил денег:

«Сейчас ужасная дороговизна, за два-три года все невероятно вздорожало. Расходы растут с каждым месяцем, хотя я не позволяю себе никаких излишеств. Жизнь в столице делается невыносимо трудной…»

— писал я. Мне было почти страшно при мысли о том, до чего ж я обнаглел, что так лгу своей матери. Но получив через несколько дней ответ, я понял, что мать не только доверяет мне, но и к Наоми питает теплые чувства как к жене своего сына. В письмо был вложен перевод — мать посылала мне на сто иен больше, чем я просил. Приписка гласила:

«На кимоно для Наоми».

Танцы в кафе «Эльдорадо» бывали по субботам. Они начинались в половине восьмого. Когда я вернулся в пять часов из конторы, Наоми уже приняла ванну и старательно подкрашивала лицо.