Халлдор Лакснесс - Салка Валка

— Прекрати, ни слова больше, я не могу слушать, — и отвернувшись от него, она пальцами заткнула уши.

— Значит, не будем говорить о любви сейчас? — спросил он.

— Мне нужно идти чистить рыбу.

— Ну, это не к спеху. Рыба, которую ты собираешься чистить, уже принадлежит мне. Так что время, потраченное на разговор со мной, не потеряно даром. Ты вообразила, что истеричный придурок, с которым ты ходишь по ночам, лучше меня…

— Ты недостоин завязывать шнурки на его ботинках. Такой негодяй, как ты, не имеет права поносить честных людей.

— Не я первый назвал его истеричным придурком. Так называл его в моем присутствии человек поумнее меня, самый умный человек в Исландии.

— Ты лжешь! Кристофер Турфдаль лучший друг Арнальдура.

— Сколько бы ты раз не отрицала то, что я говорю, ты же сама знаешь, что это правда. Поэтому меня ни чуточку не беспокоит, что ты ходишь с Арнальдуром Бьернссоном. Я знаю, в душе ты не веришь ни единому его слову. И в один прекрасный день ты обнаружишь, что все его слова — обман.

— Ладно, — сказала она с напускным безразличием. — А кооператив, по-твоему, тоже обман? Кто организовал его?

— Кристофер Турфдаль и я.

— Какой ты подлец! Можно поверить вдове из Герда, которая видела во сне, как ты столкнул с киля в воду своих товарищей, спасая свою шкуру.

— Ей это приснилось? Если хочешь знать — это правда. Да, я столкнул их. Одного за другим. Я колотил по их побелевшим пальцам, а стоило мне заметить, что кому-то из них все же удалось вынырнуть из волн и снова ухватиться за киль, я колотил их по голове! Я повторял твое имя и бил их до тех пор, пока они все не погибли. Если хочешь, можешь представить меня именно таким. Вряд ли у Арнальдура Бьернссона хватило бы духу убить других, чтобы выжить самому, сколько бы он ни прикидывался влюбленным в тебя. Нет, он поспешил бы утонуть первым — ради общества!

В этот день Салка Валка услышала историю о том, как разбогател Стейнтор Стейнссон в Америке. Он ограбил банк и убил человека. Среди бела дня он заявился в один из больших банков в Америке, прошел к директору, убил его и унес мешок с десятью тысячами долларов. И хотя в американских банках в вестибюле установлен фотообъектив, снимающий каждого, кто выходит из банка, Стейнтор Стейнссон нашелся и здесь. Что он сделал? Он вышел из банка спиной, так что на снимке получился только его зад. Потому-то и не удалось поймать его.

— Я уверена, что все это враки, — сказала Салка Валка. — Стейнтор не подлее других.

— А как он поступил с твоей матерью? Ты забыла? — спросил Салку собеседник.

— Он не первый в этих местах, кто покидает женщину, — возразила она.

— А что он сделал с тобой, когда ты была еще совсем девочкой? Что говорит об этом Арнальдур?

— Все это ложь, будто Стейнтор Стейнссон когда-то дурно поступил со мной, — это не что иное, как выдумки и бабская болтовня; постыдились бы повторять ее, На мой взгляд, убить директора банка в Америке, в сущности, не большее преступление, чем иметь детей в Осейри у Аксларфьорда.

Любовь делает людей ласковыми и приветливыми. Совершенно исчезла грубость в отношениях между Салкой и Арнальдуром, из их разговоров, из обращения друг с другом. Они не произносили теперь ничего, что могло бы оскорбить их чувства. Кто мог поверить, что это полудетское лицо, порой так беспомощно покоившееся у нее на груди, могло принадлежать тому же человеку, который был так резок на собраниях, непреклонен и тверд во время забастовки? А кто думал, что она, так близко принимавшая к сердцу все, что касается денег, острая на язык в перебранках и такая напористая, когда речь шла о рыбе, могла быть такой нежной и покорной? Она гладила его кудри и спрашивала себя, точно во сне, удавалось ли когда-нибудь господу богу создать голову, более прекрасную, чем эта?

Когда он обнимал ее, он ощущал запах рыбы, идущий от ее платья; даже ее поцелуи были соленые. Собственно, она даже и целоваться-то не умела. Она только приоткрывала рот и закрывала глаза. Смерть и любовь во многом сходны.

Но подчас, когда их ласки заходили слишком далеко, ее охватывал страх. Что-то нераспознанное в глубине собственного существа пугало ее. Это неизвестное было для нее причиной смертельного страха еще с тех пор, как она стала понимать природу своей матери, природу женщины, которая жала и умерла так прискорбно и трагично из-за любви. Все ее существо восставало против познания этого неведомого мира, состоявшего из любви, позора и смерти. И тогда она вырывалась из его объятий. Не понимая сама, что делает, она прятала лицо в ладони, содрогаясь всем телом. Быть может, она плакала. Когда он нежно спрашивал, что с ней, она отвечала: