Петр Боборыкин - Однокурсники

Я начал на втором курсе по самоучителю. Читать могу… довольно свободно… особенно прозу, научную и беллетристику.

— Кроме самого текста, — продолжал Пятов, покачиваясь на кресле, — надо будет просмотреть целую литературу… и на других двух языках. По-французски и по-немецки вы читаете… я знаю. И делать выписки и справки по моим указаниям. Вот, в общих чертах, что бы я желал иметь.

— Штука для тебя выполнимая? — подсказал Щелоков, взглянув на Заплатина.

— Я думаю. Ничего особенно мудреного тут нет, — выговорил неторопливо Заплатин.

— Вот и столкуйтесь, братцы! А мне пора и восвояси.

Щелоков встал и начал с ними прощаться.

Уходя, он крикнул Заплатину:

— Заверни на минутку. Тебе по дороге.

— Больших переговоров, надеюсь, не надо будет, — начал

Пятов, когда они остались вдвоем.

"А все-таки ты поприжмешь меня", — подумал Заплатин, дожидаясь, какую плату заявит его будущий в некотором роде — "патрон".

От Нади Синицыной пришло вчера заказное письмо.

Она выезжает непременно в начале будущей недели.

Значит, надо оповестить хозяйку той «меблировки», где он нашел ей комнату, на Никитской.

Сначала они мечтали поселиться в одном доме, там, на Патриарших прудах, куда он въехал. Там он жил и раньше. Но номера оказались слишком запущенными. Он сам не выжил больше одного месяца.

Потом он стал соображать, что так было бы неудобно.

Наде — если она сразу поступит на курсы — надо будет подчиняться известным правилам. В студенческих номерах, во всяком случае, ей оставаться нельзя. Она еще там, у себя, говорила, что, быть может, попадет к дальним родственникам ее матери где-то на Плющихе или в одном из переулков Остоженки; но что она сначала хочет «осмотреться». Может, эти родственники окажутся и совсем "неподходящими".

Сам он переехал на Воздвиженку, где жил целых полгода на третьем курсе; а ей подсмотрел поблизости, на

Никитской, комнату со столом у старушки, у которой живут только молодые девушки — почти исключительно консерваторки или слушательницы "Филармонии".

Его меблировка, где когда-то жилось так весело и дружно, тоже изменилась. Хозяин тот же, но заведует номерами какой-то инородец, по всем приметам пройдоха, а не прежняя управительница Марья Васильевна

— старая девушка дворянского рода, некрасивая, больная и совершенно непрактичная, но добрейшей души, точно родная мать или старшая сестра для студенческой братии.

У нее в комнате бывали бессменно заседания "клуба".

Иные так днями просиживали до поздних часов ночи, ели, пили, жестоко курили, пели, возились с Марьей

Васильевной, проделывали над ней разные дурачества.

И очень затягивали свою квартирную плату, особенно те, кто там же и "столовался".

Номера теперь почище; внизу мальчик, исполняющий должность швейцара — не в таком развращенном виде, и

Петрушкин запах не так ударяет в нос; есть даже подобие ковра на лестнице.

И цены — процентов на десять выше.

Но прежняя жизнь канула. Студенческая братия водится, но Заплатин никого не знает. Все больше юнцы, из вновь поступивших, в форме с иголочки.

С каждым днем он чувствует себя, точно он постарел не на полтора года, а на целых десять.

Аудитория в одну неделю приелась ему.

Это грозило стать неизменным настроением.

Даже больше чем приелась. Ему было не по себе, почти жутко. Кругом все совсем незнакомые лица. Он кончит с теми, кто при нем дослушивал на втором курсе. Пять-шесть человек знакомых, так, шапочно…

Особого интереса и сочувствия ему, как «пострадавшему», от этих, знавших его хоть по фамилии, он не замечает.

А какой дух у массы он до сих пор распознать еще не может.

Из однокурсников очень немногие вернулись, а то так уж кончили, кто был меньше "на виду", чем он.

Раза два он был скорее предметом любопытства.

Среди ровесников все еще потеплее; но молодые преобладают.

Некоторые значительно «поумнели», другие — как выразился Кантаков — «зашибают» экономическими идеями; а к чисто студенческим интересам стали как-то по-другому относиться.

Не воображал он, что в каких-нибудь две недели по возвращении своем в Москву будет так одиноко себя чувствовать.

Не самолюбие, не суетность говорили в нем, не желание играть роль вожака, рисоваться своим прошлым — ничего такого он в себе не сознавал. Но он не знал, как ему поближе сойтись и с юнцами, и с теми, кто очутился теперь в его однокурсниках.

Самому отрекомендовываться или лезть на первый план — он не желал. Надо, чтобы это само собою сделалось.