Петр Боборыкин - Василий Теркин

Женщина отняла ладонь от жирного и морщинистого лба, и брови ее поднялись.

— Как же, как же. Забирает порядком.

— Доктор приезжал? Или фельдшер?

— Не слыхать чтой-то. Да без барыни кому же доктора добыть?.. Староста у них — мужичонко лядащий… опять же у него бахчи. Его и на деревне-то нет об эту пору.

— А в каких избах больные ребята? — тревожнее спросила Калерия.

Теркин смотрел на ее лицо: глаза у нее стали блестящие, щеки побледнели.

— Да, никак, в целых пяти дворах. Первым делом у Вонифатьева. Там, поди, все ребята лежат вповалку.

— Что же это такое?

— Жаба, что ли. Уж не знаю, сударыня. Нам отлучаться не сподручно, да мы и Я не сподручно, да мы и деревенских- то мало видим. Тоже… народ лядащий!..

— Послушайте, — Калерия заговорила быстро, и голос сразу стал выше, — покажите мне, которая изба Вонифатьева.

— Вон самая угловая, коло колодца, супротив той бани… где тропка-то идет.

— Хорошо!.. Благодарю!.. Василий Иваныч, я пойду…

Подождите меня.

— Почему же я не могу?

— Нет, это меня только свяжет. И, как знать, может, болезнь…

— Заразная?

Теркин усмехнулся.

— И очень.

— Так почему же мне-то больше труса праздновать, чем вам?

— Это мое коренное дело, а вам из-за чего же рисковать?

— Нет, позвольте!..

Ему захотелось непременно проводить ее, помочь, быть на что-нибудь годным.

— Прошу вас, Василий Иваныч. Этим шутить нечего. Вы

— не один… стр.232

И ее глаза досказали: подумайте о той, кто вами только и дышит.

Он послушался.

— Милая, — обратилась Калерия к женщине, — пока я обойду больных, могут вот они погулять у вас в саду?

— Что же, пущай!.. Это можно.

— Я вас здесь и найду, в саду. Родной! уж вы не сердитесь!..

И легкой поступью она удалилась, ускоряя шаг. Из ворот она взяла немного вправо и через три минуты уже поднялась к колодцу, где стоял двор Вонифатьевых.

Теркин не отрывал от нее глаз.

"А вдруг как это эпидемия?" — спросил он и почувствовал такое стеснение в груди, такой страх за нее, что хоть бежать вдогонку.

— Проводить, что ли, вас, барин, в сад? — спросила женщина.

— Спасибо! Не надо!

Он дал ей двугривенный и пошел, оглядываясь на порядок, к воротцам старого помещичьего сада по утоптанной дорожке, пересекавшей луговину двора, вплоть до площадки перед балконами.

Стеснение в груди не проходило. Стыдно ему стало и за себя: точно он барич какой, презренный трус и неженка, неспособный войти ни в какую крестьянскую беду. Неужели в нем не ослабло ненавистничество против мужиков, чувство мести за отца и за себя? Мри они или их ребятишки — он пальцем не поведет.

Нет, он не так бездушен. Калерия не позволила ему пойти с нею. Он сейчас же побежал бы туда, в избу Вонифатьевых, с радостью стал бы все делать, что нужно, даже обмывать грязных детей, прикладывать им припарки, давать лекарство. Не хотел он допытываться у себя самого, что его сильнее тянет туда: она, желание показать ей свое мужество или жалость к мужицким ребятишкам.

Голова у него кружилась. В аллее, запущенной и тенистой, из кленов пополам с липами и березами, он присел на деревянную скамью, в самом конце, сиял шляпу и отер влажный лоб.

Страх за Калерию немного стих. Ведь она привыкла ко всему этому. За сколькими тяжелыми больными ходила там, в Петербурге. И тиф и заразные воспаления… мало ли что!.. Да и знает она, какие предосторожности стр.233 принимать. Наверно, и в ящике у нее есть дезинфекция.

Он мысленно употребил это модное слово и значительно успокоился. Под двумя липами, в прохладной тени, ему стало хорошо. Прямо перед его глазами шла аллея, а налево за деревьями начинался фруктовый сад, тоже запущенный, когда-то переполненный перекрестными дорожками вишен, яблонь и груш, а в незанятых площадках — грядами малины, крыжовника, смородины, клубники.

Его хозяйственное чувство проснулось. Всякие такие картины заброшенных поместий приводили его в особого рода волнение. Сейчас забирала его жалость. К помещикам-крепостникам он из детства не вынес злобной памяти. В селе Кладенце «господа» не живали, народ был оброчный; кроме рекрутчины, почти ни на чем и не сказывался произвол вотчинной власти; всем орудовал мир; да и родился он, когда все село перешло уже в временнообязанное состояние. Не жалел он дворян за их теперешнюю оскуделость, а жалел о прежнем приволье и порядке заглохлых барских хозяйств. К «купчишкам» — хищникам, разоряющим все эти старые родовые гнезда, — он еще менее благоволил. Даже и тех, кто умно и честно обращался с землей и лесом, он не считал законными обладателями больших угодий. Нужды нет, что он сам значился долго купцом и теперь имеет звание личного почетного гражданина: «купчиной» он себя не считал, а признавал себя практиком из крестьян, "с идеями".