Чарльз Диккенс - Домби и сын

Флоренса понимала только то, что кузенъ Фениксъ имѣлъ очевидное намѣреніе сдѣлать ей болѣе важныя открытія, но какія именно, это скрывалось въ мракѣ неизвѣстности. Безпокойный взглядъ Вальтера подтверждалъ ея догадку.

— Я имѣлъ честь упоминать другу моему м-ру Гэю, если только могу называть его этимъ именемъ, — продолжалъ кузенъ Фениксъ, — что мнѣ, такъ сказать, неслыханно пріятно получить вѣсть насчетъ теперешнихъ обстоятельствъ друга моего Домби, который, вы понимаете, на дорогѣ къ выздоровленію. Я никакъ не думаю, чтобы другъ мой Домби опустилъ, въ нѣкоторомъ родѣ, крылья, по поводу этакой какой-нибудь, словомъ сказать, потери всего имѣнья. Самъ я не пробовалъ, или, правильнѣе не испыталъ чего-нибудь въ родѣ такого радикальнаго разоренія, такъ какъ мое имѣніе никогда не простиралось до такихъ колоссальныхъ размѣровъ; но все же и я въ своей жизни потерялъ все, что могъ потерять, и при всемъ томъ, понимаете, никогда, по крайней мѣрѣ, слишкомъ, не жаловался этакъ на какую-нибудь несправедливость судьбы, или, правильнѣе, слѣпого рока. Я знаю, другъ мой Домби почтенный джентльменъ, и, конечно, ему отрадно думать, что это, такъ сказать, всеобщее чувство. Даже Томми Скрьюзеръ, — мужчина удивительно желчный, пріятель мой Гей, вѣроятно, знакомъ съ нимъ, — ничего не можетъ сказать въ опроверженіе этого факта.

Флоренса чувствовала, больше, чѣмъ когда-либо, что за этимъ длиннымъ вступленіемъ должно послѣдовать какое-нибудь важное открытіе. Ея взоры, лучше всякаго отвѣта, выразили живѣйшее нетерпѣніе. Кузенъ Фениксъ продолжалъ:

— Дѣло въ томъ, что другъ мой Гэй, точно такъ же, какъ и я, разсуждали сейчасъ относительно исходатайствованія милости, которая, собственно, и даже исключительно, находится въ вашихъ рукахъ, и я, что называется, радъ, что другъ мой Гэй согласился хлопотать за меня, при чемъ мнѣ пріятно засвидѣтельствовать, что онъ удостоилъ меня совершеннѣйшей откровенности, за что я ему обязанъ. Не могу нарадоваться, что любезнѣйшая и совершеннѣйшая дочь пріятеля моего Домби имѣетъ чувствительную натуру, и, конечно, не потребуетъ съ моей стороны слишкомъ обширныхъ и подробныхъ разсужденій; но все-таки я очень счастливъ, что мое ходатайство будетъ опираться на вліяніи и одобреніи друга моего, м-ра Гэя. Эго отчасти напоминаетъ мнѣ мое старое парламентское время, шумное время, когда этакъ, знаете, не проходило ни одного засѣданія, которое бы не имѣло чисто политическаго характера. Разсуждали въ ту пору, понимаете, о торговлѣ неграми, о Наполеонѣ и французахъ, — шумное время! — и я, что называется, принадлежалъ къ партіи самыхъ бойкихъ застрѣльщиковъ. Если, бывало, скажетъ кто, что его мнѣніе, какъ онъ надѣется, найдетъ ртголосокъ въ душѣ Питта, мы, что называется, просто выходимъ изъ себя, и во всей залѣ, понимаете, буря рукоплесканій. Если сказать прямо, Питтъ былъ великій политикъ и ораторъ, очертившій вокругъ себя магическій кругъ, изъ котораго, понимаете, никто не вырывался. Случалось, и очень часто, вовсе, бывало, не понимаешь и не догадываешься, о чемъ рѣчь, но какъ скоро впутано сюда имя Питта, матерія, знаете, принимаетъ такой видъ, что поневолѣ соглашаешься и аплодируешь. Это, знаете, подало даже поводъ къ забавнымъ шуткамъ, и м-ръ Браунъ — четырехъ-бутылочный верзила съ шишкой на носу, отецъ моего друга Гэя, вѣроятно, былъ знакомъ съ нимъ — обыкновенно говаривалъ, что, если бы этакъ вздумалъ кто сказать, что онъ съ крайнимъ сожалѣніемъ извѣщаетъ парламентъ, что одинъ изъ почтенныхъ членовъ томится въ ближайшей комнатѣ въ страшныхъ судорогахъ, и что имя почтеннаго члена есть Вилльямъ Питтъ, рукоплесканіе, понимаете, было бы общее, и всѣ, такъ сказать, на удачу, не преминули бы одобрить это мнѣніе Вилльяма Питта.

Это загадочное отступленіе больше и больше безпокоило Флоренсу, и она съ возрастающимъ волненіемъ смотрѣла то на Вальтера, то на кузена Феникса.

— Ничего, мой другь, будь спокойна, — сказалъ Вальтеръ.

— Ничего, м-съ Гэй, будьте спокойны, — повторилъ кузенъ Фениксъ, — я, право, чрезвычайно огорченъ, что сдѣлался, въ нѣкоторомъ родѣ, причиной вашего безпокойства. Позвольте васъ увѣрить, что, дѣйствительно, ничего, то есть, словомъ сказать, ничего непріятнаго быть не можетъ. Единственная милость, о которой я осмѣливаюсь просить… но это, видите ли, должно, въ нѣкоторомъ смыслѣ, казаться удивительно страннымъ, и я былъ бы чрезвычайно обязанъ другу своему Гэю, если бы онъ самъ принялъ на себя трудъ изложить сущность дѣла, — заключилъ кузенъ Фениксъ.