Чарльз Диккенс - Домби и сын

Майоръ, однако, знаетъ, но отъ этого не легче никому, хотя ему, собственно, гораздо веселѣе. Майоръ, въ припадкѣ любопытства, поручилъ туземцу заглядывать въ опустѣлый домъ и провѣдывать, что станется съ этимъ Домби. Когда туземецъ представилъ донесеніе насчетъ вѣрности миссъ Токсъ, старичина Джой чуть не задохся отъ пронзительнаго хохота. Съ этого часа онъ синѣетъ больше и больше, вытаращиваетъ свои раковые глаза все шире и шире и постоянно свищетъ самому себѣ:

— Сударь мой, да эта женщина просто идіотка отъ природы!

Что же дѣлаетъ самъ разоренный капиталистъ? Какъ проводитъ онъ свои одинокіе часы?

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Онь припомнилъ, и тяжело отъ этого стало на его душѣ, гораздо тяжелѣе, чѣмъ отъ всѣхъ другихъ ударовъ рока.

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, вѣтеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, — дурные признаки! "Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!"

Онъ припомнилъ это. Одинокій въ своей комнатѣ, добыча страшныхъ призраковъ разстроеннаго воображенія, на разсвѣтѣ тревожнаго утра, въ бѣдственный полдень, въ темный вечеръ, въ тоскливыя сумерки и въ проклятую глухую полиочь, чреватую думами ада, видѣніями тартара, онъ думалъ объ этомъ всегда и вездѣ; онъ припомнилъ это съ угрызеніемъ, печалью, отчаяніемъ, съ томительнымъ страданіемъ гордаго ума, изнуреннаго всѣми ужасами предсмертной пытки!

"Папа! папа! поговори со мною, милый папа!" Онъ опять услышалъ эти слова и опять увидѣлъ это страдальческое лицо. Вотъ, вотъ она, эта отверженная дочь, на колѣняхъ передъ нимъ, съ растрепанными волосами, съ трепещущими руками, съ замирающимъ сердцемъ; онъ видитъ ее и ясно слышитъ, какъ вырывается изъ ея груди болѣзненный, протяжный, постепенно замирающій крикъ страшнаго отчаянія!

Онъ палъ, разъ навсегда, и никакая сила не поставитъ его на ноги. Для бурной ночи его рокового паденія въ мірѣ не было и не могло быть отраднаго солнечнаго утра; для позорнаго пятна его семейнаго стыда не было впереди никакого очищенія, и ничто, благодаренію неба, не вызоветъ къ жизни его умершаго сына. Отчаяніе впереди и на пройденныхъ слѣдахъ прошедшей жизни! A между тѣмъ въ свое время такъ легко было измѣнить это прошедшее, такъ легко и отрадно было водворить благословеніе въ себѣ и вокругъ себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, можетъ быть, послѣднихъ часовъ злоупотребленной… да, слишкомъ злоупотребленной жизни! Вотъ о чемъ думаетъ м-ръ Домби! Вотъ что теперь и грызетъ, и рветъ, и терзаетъ его сердце!

О да, о да! Онъ припомнилъ это! Часъ пробилъ, и знаетъ м-ръ Домби, что онъ самъ накликалъ его на свою голову. Часъ пробилъ, и знаетъ онъ, что значитъ быть покинутымъ и отверженнымъ. Было время, онъ самъ, по собственной злой волѣ, изсушилъ одинъ за другимъ всѣ любящіе цвѣты въ невинномъ сердцѣ отринутаго дѣтища, и вотъ они падаютъ теперь горячимъ пепломъ на его голову, поникшую и опущенную, голову, притиснутую къ самой землѣ не столько роковымъ ударомъ судьбы, сколько собственнымъ сумасбродствомъ.

Онъ думалъ о ней, какою она была въ тотъ вечеръ, когда онъ и его новобрачная воротились домой. Онъ думалъ о ней, какою она была при всѣхъ событіяхъ и перемѣнахъ въ покинутомъ домѣ. И онъ видѣлъ — теперь только видѣлъ — что изъ всѣхъ окружающихъ лицъ только она одна не измѣнялась. Его сынъ исчахъ и сталъ прахомъ, его гордая жена погрязла въ безстыдствѣ, его льстецъ и другъ превратился въ пресмыкающагося червя, какимъ, впрочемъ, онъ былъ всегда; его богатство взлетѣло на воздухъ, самыя стѣны, которыя еще даютъ ему пріютъ, приняли новыя и странныя формы: она одна, теперь какъ и всегда, обращала на него свой кроткій и нѣжный взоръ. Да, одна она до послѣдней минуты, и послѣдняя изъ всѣхъ. Она никогда не перемѣнялась къ нему, точно такъ же какъ и онъ — увы! — никогда не перемѣнялся къ ней. И нѣтъ ея теперь!

И когда всѣ эти образы прошедшей жизни — умершій младенецъ, погибшая жена, подлый другъ, исчезнувшее богатство — постепенно одинъ за другимъ проносились передъ его напряженнымъ воображеніемъ, какъ яснѣлъ и постепенно прочищался густой слой тумана, тяготѣвшаго надъ его душою! Въ какомъ чистомъ и яркомъ свѣтѣ видѣлъ онъ теперь это невинное созданье, полное безпредѣльной любви и готовое ради него на всякія жертвы! О, почему бы ему не любить ее такъ, какъ онъ любилъ своего сына! И почему бы — о Боже мой! — почему бы ему не потерять ихъ сразу и не положить вмѣстѣ въ одной и той же ранней могилѣ!