Исаак Башевис-Зингер - Фокусник из Люблина

Вместо этого жена, глядя на Яшу материнским взглядом, говорила о заказах, которые получила, о толках и сплетнях, которые ходят по городу, о своих мастерицах. Рассказала, как она собирается украсить дом к Пасхе. Ему не хотелось доедать рис, но Эстер настаивала, клялась, что не двинется с места, пока он не доест последнюю ложку. Молоко он пил от своей коровы, а рис вырастили где-то в Китае. Тысячи рук работали, чтобы донести еду до его рта. Каждое зернышко риса содержало живые силы — силы неба и земли.

Доел рис, выпил кофе с цикорием, разорвал конверт. Глянул на подпись, и глаза затуманились слезами. Затем, утирая глаза платком, принялся за чтение:

Дорогой пане Яша! (или мне следует называть вас рабби Якоб?)

Сегодня утром я раскрыла «Курьер поранный» и увидела ваше имя, в первый раз за эти три с лишним года. Была так поражена, что не смогла сразу продолжить чтение. Первая мысль: Вы снова на сцене, выступаете здесь или за границей. Но потом я прочла всю статью, и мной овладели грусть и печаль. Вспомнилось, как мы часто беседовали на религиозные темы. Взгляды, которые Вы высказывали, я бы назвала деизмом, верой в Бога без догм и откровений. После того, как Вы оставили нас, столь неожиданно и таким необычным образом, я много раздумывала, как мало помогает вера без внутренней дисциплины человеку в состоянии душевного кризиса. Вы ушли прочь, не оставив следа. Сгинули, пропали из вида, как пропадает камень, брошенный в воду. Часто я пыталась в уме составить для Вас письмо. Если письмо это дойдет до Вас, прежде всего хочу сказать, что всю вину я принимаю на себя. Только после Вашего ухода я осознала, как недостойно вела себя: знала, что у Вас есть жена, и вовлекла Вас во все это… Поэтому вся моральная ответственность — на мне. Не раз мне хотелось сказать Вам это, но я была уверена, что Вы в Америке или еще Бог знает где. Статья в сегодняшней газете — о том, как Вы заключили себя в каменном мешке, как стали святым, как мужчины и женщины ждут у окошка Вашего благословения, произвела на меня неизгладимое впечатление. Слезы застилали глаза, я не могла читать дальше. Часто плакала я, вспоминая о Вас, но на сей раз это были слезы радости. Уже двенадцать часов прошло, а я все сижу здесь и пишу это письмо, и все плачу: во-первых, потому что Вы оказались таким глубоко совестливым человеком, а во-вторых, потому что Вы искупаете мою вину, страдаете за мои грехи. Я сама всерьез подумывала о том, чтобы уйти в монастырь, но приходится думать о Галине. Я не смогла скрыть от нее того, что случилось. На свой собственный лад она тоже любила Вас, восхищалась Вами безмерно. И потому для нее происшедшее тоже было большим потрясением. Ночь за ночью лежали мы вместе, в одной кровати, и плакали. Галина по-настоящему тяжело заболела, и пришлось отправить ее в Закопане, в Высокие Татры. Мне не удалось бы устроить все это (Вы прекрасно помните, как обстояли мои денежные дела), если бы не ангел в образе человеческом — профессор Мариан Рыжевский, друг моего покойного мужа. Он пришел на помощь. Того, что он для меня сделал, не перескажешь в одном письме.

Так сложилась судьба: его жена только-только умерла (ее многие годы мучила астма), и, когда этот хороший, достойный человек предложил мне стать его женой, у меня не хватило духу отказать. Вы исчезли. Галина была в санатории. Я осталась одна на белом свете. Все рассказала ему, всю правду, не пропуская ничего. Он уже старый человек, получает пенсию. Но еще чрезвычайно деятельный. Пишет и читает весь день напролет. Необычайно добр ко мне и Галине. Вот и все, что я могу здесь рассказать. В Закопане Галина поправила здоровье, и, когда вернулась в Варшаву, ее было не узнать, так она выросла и похорошела. Ей уже почти восемнадцать, и я надеюсь, ей больше повезет, чем ее матери. Профессор Рыжевский добр и снисходителен к ней, как настоящий отец, прощает все ее капризы. Это новое поколение растет эгоистичным, ни в чем себе не отказывает. Они убеждены, что должны получить все, чего ни пожелают.

Впрочем, хватит о себе. Нелегко мне писать к Вам. Не могу представить Вас с длинной бородой и пейсами, как описывает журналист. Может, Вам теперь даже не подобает читать мое письмо. Если так, простите. Все эти годы я не переставала думать о Вас. Дня не проходило, чтобы я о Вас не думала. Не знаю, почему, по какой-то необъяснимой причине я плохо спала. Ведь человеческий мозг — такое капризное устройство. Мое воображение всегда рисовало Вас выступающим в Америке, в цирке или огромном театре, в окружении прекрасных женщин, в блеске и славе. Однако жизнь полна неожиданностей. Не смею судить, верно Вы поступаете или нет, только мне кажется, Вы наложили на себя слишком жестокое наказание. Несмотря на Вашу силу, Вашу ловкость, Вы тонкая, хрупкая натура, и Вы не должны подвергать такой опасности свое здоровье. Ведь на самом-то деле Вы не совершили преступления! По природе своей Вы добры, умны, интеллигентны, я всегда видела это. То короткое время, что я Вас знала, было счастливейшим временем моей жизни.