Герман Мелвилл - Тайпи (Шпет)

Мы никогда раньше не видели островитян в таком хлопотливом и возбужденном состоянии, и это, несомненно, доказывало, что события, подобные сегодняшнему, происходили редко. Когда я подумал о том, сколько еще пройдет времени, прежде чем опять появится случай бежать, мне стало бесконечно жаль, что у меня нет сил воспользоваться этой первой возможностью.

Из того что мы могли понять, было ясно, туземцы очень боятся опоздать к прибытию лодок и не сделать нужных приготовлений. Слабый и хромой, я все же отправился бы с Тоби тотчас, если бы Кори-Кори не только не отказался взять меня, но и не выказал бы решительного сопротивления нашему намерению оставить дом. Остальные островитяне были также против наших планов и казались опечаленными и удивленными принятым мною решением. Я ясно видел, что хотя мой слуга старался скрыть, что удерживает меня от попыток двинуться, он тем не менее решил препятствовать осуществлению моего желания. Мне показалось, что в этом случае (как часто это бывало впоследствии!) он исполнял приказания какого-то другого лица.

Тоби, который решил сопровождать островитян, как только они будут готовы отправиться, и который поэтому не проявлял такого волнения, как я, теперь заявил мне, что мои надежды достигнуть берега вовремя и воспользоваться той возможностью, которая там может предоставиться, — неосуществимы.

— Разве ты не видишь, — говорил он, — туземцы и те боятся опоздать. Разве ты поспеешь за нами? Я бы сам побежал вперед, если бы не опасался, что слишком большая стремительность вызовет их подозрения и разрушит все надежды на освобождение. Если ты попытаешься казаться спокойным и равнодушным, ты успокоишь их подозрения, и я не сомневаюсь, что тогда они позволят мне идти с ними на берег, предполагая, что я иду только из любопытства. Если мне удастся пробраться к лодкам, я дам знать о положении, в котором тебя оставил, и тогда могут быть приняты нужные меры для нашего побега.

Я не мог не согласиться с его доводами, и так как туземцы уже закончили свои приготовления, я с живейшим интересом следил, как будет встречено намерение Тоби. Как только они поняли, что я собираюсь остаться, они не стали возражать против его предложения и даже встретили его с радостью. Их странное поведение немало удивило меня и придало последующим событиям еще большую таинственность.

Островитяне поспешно шли по дороге, ведущей к морю. Я горячо пожал руку Тоби и дал ему мою соломенную шляпу для защиты от солнца, так как свою он потерял. Он торжественно обещал мне вернуться, как только лодки отвалят от берега, и через несколько минут исчез за поворотом.

Вскоре по дороге прошли последние отставшие туземцы, и крики тех, кто шел впереди, замерли вдали. Часть долины, в которой находился наш дом, казалась совсем покинутой обитателями, остались только Кори-Кори, его престарелый отец и несколько дряхлых стариков.

Перед заходом солнца островитяне начали понемногу возвращаться с берега, и среди них, когда они приближались к дому, я старался различить фигуру моего товарища. Но они проходили мимо один за другим, и я не видел его. Предполагая все же, что он скоро появится, я терпеливо ждал, что он вернется вместе с прелестной Файавэй. Наконец, я увидал старую Тайнор и следом за ней девушек и юношей, которые обычно жили в ее доме. Но с ними не пришел мой товарищ, и, предчувствуя беду, я стал настойчиво добиваться причины его запоздания.

Казалось, мои упорные вопросы смущали туземцев. Все их объяснения были разноречивы: один давал мне понять, что Тоби вернется очень скоро, другой — что он не знает, где Тоби, а третий, неистово ругая Тоби, уверял меня, что он улизнул и никогда не вернется. Мне казалось в то время, что они пытались скрыть от меня истину из опасения, что я не перенесу ужасного несчастья.

Боясь, что какая-нибудь беда стряслась с Тоби, я отыскал юную Файавэй и постарался узнать, если возможно, правду.

Это нежное существо уже давно привлекло мое внимание не только своей исключительной красотой, но и выражением особенной понятливости и человечности. В ее обращении со мною, особенно когда я лежал на циновках, страдая от боли, сквозила нежность, которую нельзя было не понять или не заметить. Когда бы она ни вошла в дом, на лице ее я читал живейшее участие к себе. Приближаясь ко мне, она поднимала слегка руку в знак сочувствия, а ее большие лучистые глаза пристально смотрели в мои, когда она ласково шептала: «Ав-а! Ав-а! Томмо!» — и грустная садилась около меня.