Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Раньше всех явился на банкет Гупта, секретарь «Делийской обители искусств». Это был высокий, худощавый мужчина, в быстрых и выразительных глазах которого, казалось, сосредоточилось все его существо. О чем бы он ни говорил, смысл его речей передавали скорее не слова, а выражение его глаз. При всем том в них заключалось и что-то раз навсегда установившееся. Всякого нового человека он пронизывал своим острым взглядом насквозь, как неодушевленный предмет, словно бы определяя, на что он ему может сгодиться. Он без спора соглашался с любыми высказываниями своего собеседника; если же имел дело с двумя партнерами, чьи взгляды в корне расходились, он, казалось, мысленно отмежевывался от них обоих и, погрузившись в глубокомысленное молчание, только поглядывал на спорящих со снисходительной улыбкой.

Из представителей прессы, если не говорить обо мне, присутствовал на банкете только Сукумар Датт, корреспондент журнала «Дилли патрика». Как и я, он лишь недавно начал вести репортаж для отдела культуры и искусства. Прежде он работал в Калькутте и чувствовал себя в столице новичком, а потому, как и всякий новичок, относился к своему делу с чрезвычайной серьезностью. Участие в банкете, по его мнению, было для журналистов не менее важным и ответственным делом, чем присутствие на самом представлении. Узнав, что другие корреспонденты не явились, он был разочарован, пожалуй, еще в большей степени, чем Нилима. «Я убежден, — говорил он мне, — что нельзя понять по-настоящему творчество художника или артиста, не познакомившись с ним лично и не узнав его в частной жизни. А в Дели я наблюдаю чрезвычайно странные вещи: здесь деятельность, связанная с искусством, не воспринимается серьезно. Слишком много шума вокруг политики. Но ведь политика — это движение по бесконечной дороге! Только в искусстве воплощаются истинные, неизменные ценности жизни. Однако для столичных журналистов, я вижу, оно лишь средство получения гонораров. Это очень, очень печально, я просто в отчаянье…»

В числе гостей, помимо политического секретаря и его жены, находилась еще одна супружеская пара, приехавшая из той же страны. Мужа — профессора каких-то наук — отличали необычайно высокий рост, наполовину вылезшие каштановые волосы и подчеркнутая мягкость манер, выражавшаяся даже в чертах лица. Жена почти не уступала ему в росте, и хотя с первого взгляда она чем-то напоминала пожилую добродушную кастеляншу из гостиницы или пансионата, в лице ее проглядывало куда больше мужественной решительности, нежели в лице ее супруга. На шее у нее висел огромный амулет, купленный в тибетской лавке на Джанпатхе. Едва войдя в дом, она принялась расхаживать в нем столь бесцеремонно, будто принадлежала к числу самых близких друзей Харбанса и Нилимы. В компании профессорша была счастлива лишь в том случае, когда ей удавалось взять нить разговора в свои руки. О чем бы ни шла беседа — о гражданской ли войне в Конго или об искусстве Аджанты, — она находила нужным немедленно вмешаться и властным, непререкаемым тоном высказать собственное мнение. Обычно она вступала в разговор со словами: «Я так не считаю… я думаю, что…» Ее супруг, — напротив, имел обыкновение лишь утвердительно кивать головой, ограничиваясь малозначительными фразами, но и тогда казалось, что он совершенно не уверен в своей правоте. Что бы ни сказал его собеседник, он так всему удивлялся, словно перед ним открывались какие-то новые, поражающие воображение истины: «О, неужели?.. Я и не знал!..»

Еще одна чета иностранцев представляла на банкете какую-то культурную делегацию. Оба супруга в беседе не шли дальше заученных форм вежливости и официальных обращений: «Да, пожалуйста!.. В самом деле?.. Это замечательно!.. Очень вам обязан!..» Впрочем, в этот день даже политический секретарь не был так развязен, как прежде. Он проявлял активность лишь в те минуты, когда его молчание становилось уж слишком заметным для других. «О, я просто хотел, чтобы вы поглубже внедрились в такой интересный предмет и дали мне время с аппетитом поесть этого вкуснейшего кебаба, — шутливо отвечал он, когда кто-нибудь упрекал его в том, что он не участвует в общей беседе. — К тому же сейчас поздновато рассуждать об искусстве и красоте. Поверьте моему опыту, к шести вечера все подобные дискуссии должны уже заканчиваться. После шести куда приятнее без лишней философии наслаждаться этими вещами, так сказать, в натуральном виде! К тому же я не рискую вступать в долгие споры на эстетические темы в присутствии моей жены — по ее мнению, центры моей восприимчивости к красоте расположены где-то в глубине моего желудка. Ха-ха-ха!.. Но, знаете, как это ни забавно, она абсолютно права — съедая хороший сандвич, я испытываю не менее волнующее наслаждение, чем, скажем, слушая оперу. Да-да-да, уверяю вас, так устроены все люди на свете! Только я признаю сей прозаический факт честно и открыто, а другие предпочитают умалчивать о нем… Извини, Нилима, я никак не имел в виду твои танцы, ведь это же совсем другое дело! Я не смею сравнить их ни с какими сандвичами — они заставят меня забыть все на свете, даже себя. Ты верь мне, в искусстве я разбираюсь очень даже неплохо, хоть моя жена и утверждает, что у меня весьма банальные вкусы. Пожалуйста, не доверяйся моей жене, что бы она обо мне ни говорила…»