Марк Галлай - Полоса точного приземления

В такой вечер хорошо сидеть дома.

Валентина, как обычно, была занята в спектакле.

- Сыграем? - спросил Марат, кивнув на коробку с шахматами. Баталии за шахматной доской с сыном давно утратили всякий спортивный интерес: парень превзошел в этом искусстве отца и обыгрывал его, по формулировке самого Литвинова, бессовестно. Еще несколько лет назад, когда успехи Литвинова-младшего едва обозначились, Марат заикнулся было о том, чтобы отвести сына в районный Дом пионеров, где, судя по восторженной заметке в газете, клубом шахматистов руководит сам…

- Да я уже там был, - усмехнулся сын.

- Ну и что?

- Завернули.

- То есть как это - завернули?

- Очень просто. То есть коленкой, конечно, не поддали. Но сказали, что я неперспективный.

«Вот так! - подумал Литвинов. - Уже неперспективный. Так и проходит жизнь человеческая в том, что непрерывно отваливаются нереализованные возможности. В восемь лет поздно учиться балету, в десять - скрипке, в двенадцать - плаванию. В профессиональном плане, конечно. Если для души, то пожалуйста… Ну, а в сорок? Что еще светит человеку в сорок?»

Проиграв сыну в резвом темпе четыре партии подряд и вдоволь с ним наговорившись, Марат лег спать - завтра работать. Вернулся было мыслями к предстоящему долгожданному полету («Вроде дело с «Окном» идет к концу»), но тут же заснул. Он всегда засыпал быстро. И охотно объяснял, почему: «Понимаете, чистая совесть…» Тюленев, услышав впервые это объяснение, даже допытывался у Белосельского, всерьез это Литвинов говорит или шутит. И утвердился в том, что шутит, лишь после торжественного заявления Петра Александровича: «Неужели Литвинов похож на человека, способного шутить над святыми вещами?!»

Вылетев, Литвинов через несколько секунд после отрыва от бетонки оказался в облаках. Шасси и закрылки убирал уже в слепом полете, не отрывая глаз больше, чем на одну-две секунды, от пилотажных приборов. Включил антиобледенители: «Вроде бы не должно быть льда - температура плюсовая. Но уж вреда от включенных антиобледенителей никакого»… В облаках было тихо, не болтало. Хорошо сбалансированная машина устойчиво держала режим полета.

Когда летишь в редкой, рваной облачности, перед носом самолета беспрестанно мелькают и, облизнув борта, уносятся куда-то назад влажные, серые клочья. Но в плотных облаках - таких, какие окружали в тот день самолет Литвинова, - за остеклением стоит сплошная монотонная масса; даже своя собственная скорость в ней не ощущается: кажется, будто машина зависла неподвижно в этой непроницаемо-серой мгле, и только чуть подрагивающие зеленовато-фосфорные стрелки приборов подтверждают: нет, не висишь на месте, движешься вперед, да еще с приличной скоростью!

Но вот стрелка радиокомпаса, настроенного на дальнюю приводную станцию своего аэродрома, подползла к двумстам семидесяти градусам. Траверз. Пора строить заход на посадку, первый заход по «Окну» в настоящих реальных условиях, тех самых, для которых этот прибор сделан. Дождались наконец!..

Перед вылетом Федя Гренков проявлял некоторую избыточную суетливость, заметив которую, Литвинов спросил:

- Чего это вы сегодня такой?

- Какой это такой, Марат Семенович?

- Ну, подогретый, что ли.

- Еще бы! Самый главный этап! Конечно, мне волнительно.

- Не употребляйте, Федя, пожалуйста, этого дурацкого слова! Такого в русском языке нет. Услышал бы Белосельский, он бы вас съел. Это актерский жаргон. А вы, слава богу, на подмостках, кажется, не блистаете… Полет же у нас с вами сегодня нормальный. Между прочим, и задание в точности такое, какое мы уже раз тридцать делали. Только метеоусловия другие.

Говоря так, Марат несколько кривил душой. Из педагогических соображений. Не хотел, чтобы все, кто готовил машину и приборы к полету и кто готовился к нему сам, делали это с налетом этакой эйфории - блаженно-радужного состояния духа, весьма способствующего тому, чтобы что-то забыть, недосмотреть, не включить.

- Празднования, ликования и битье в барабаны и тимпаны - это все дела послеполетные, - говорил он.

Но, конечно, в глубине души, той самой, которой он, как было сказано, несколько кривил, и у ведущего летчика-испытателя шевелились какие-то плохо поддающиеся полному заглушению эмоции. Что говорить! Через полчаса судьба «Окна», с которым он успел сжиться и в которое вложил немало труда, будет решена окончательно. Да, трудновато, даже перед самим собой трудновато делать вид, что этот полет ничем не особенный. Перед самим собой, пожалуй, еще труднее, чем перед другими.