Оноре Бальзак - Вендетта

— Пока я жив, этому браку не бывать; я никогда на него не соглашусь.

Джиневра молчала.

— Но понимаешь ли ты, — продолжал барон, — что Луиджи — сын убийцы твоих братьев?

— Когда свершилось это преступление, ему было шесть лет. На нем нет вины, — ответила она.

— На человеке по имени Порта? — вскричал Бартоломео.

— Но разве я когда-нибудь разделяла вашу вражду? — горячо возразила Джиневра. — Разве вы воспитали меня в убеждении, что человек по имени Порта — непременно чудовище? Как могла я знать, что он один не погибнет от вашей руки? И разве не справедливо, чтобы вы поступились вашей вендеттой ради моих чувств?

— Ради человека по имени Порта? — сказал Пьомбо. — Да если б тогда, когда ты была ребенком, его отец нашел тебя в постели, он не один раз, а сто раз предал бы тебя смерти.

— Может статься, — ответила Джиневра. — Но его сыну я обязана больше, чем жизнью. Видеть Луиджи — счастье, без которого я не смогу жить. Луиджи открыл передо мной мир чувств. Мне, может быть, случалось видеть лица красивее его, но только его лицо могло меня пленить; мне, может быть, случалось слышать голос... Нет, нет! Я никогда не слышала голоса прекраснее! Луиджи любит меня, он будет моим мужем.

— Никогда, — ответил Пьомбо. — Я скорей соглашусь увидеть тебя в гробу, Джиневра... — Вскочив с места, старый корсиканец заходил большими шагами по гостиной, задыхаясь и роняя отрывистые слова, из которых явствовало, в каком он смятении. — Может, вы думаете, вам удастся сломить мою волю? Ошибаетесь! Я не желаю, чтобы моим зятем был человек по имени Порта. Это мое последнее слово. Не может быть и речи об этом! Меня зовут Бартоломео ди Пьомбо, слышите, Джиневра?

— Вы вкладываете в эти слова какой-нибудь тайный смысл? — холодно спросила она.

— Они означают, что у меня есть кинжал и что я не боюсь человеческого правосудия. Мы, корсиканцы, держим ответ только перед богом.

— Ну что ж! — ответила она, вставая. — А я Джиневра ди Пьомбо и заявляю вам, что через полгода буду женой Луиджи Порта.

Наступила страшная пауза. Выдержав ее, Джиневра добавила:

— Вы тиран, отец мой!

Бартоломео замахнулся, но обрушил кулак на мраморную доску камина.

— Ах да! Ведь мы в Париже! — пробормотал он. Затем понурился, скрестил руки на груди и промолчал весь вечер.

Между тем Джиневра, объявив свою волю отцу, выказала невероятное самообладание; пела и играла на фортепьяно прелестные пьесы с такой легкостью и выразительностью, которые должны были свидетельствовать о полной безмятежности души и доставить ей торжество над отцом; старик не смягчился, напротив, он затаил жестокую обиду на дочь за это оскорбление без слов; вот когда ему самому пришлось вкусить от горьких плодов воспитания, данного им Джиневре. Уважение служит оплотом и для родителей, и для детей, избавляя первых от огорчений, а вторых от укоров совести.

На следующий день, когда Джиневра в обычный час собралась в мастерскую, она наткнулась на запертую дверь; однако она скоро нашла способ известить Луиджи Порта об отцовском произволе, переслав ему письмо с неграмотной горничной. Дней пять переписывалась влюбленная пара, применяя все хитрости, которые всегда умеют придумать двадцатилетние. Отец и дочь друг с другом почти не разговаривали. Вражда уже пустила корни в их душе, оба страдали, но страдали гордо и молча. Сознавая, какими крепкими узами сковала их любовь, они все же, хотя и тщетно, пытались разорвать их. Теперь суровое лицо Бартоломео больше не освещалось нежностью, когда он смотрел на Джиневру. А девушка смотрела на отца отчужденно, и на ее лице застыло выражение упрека; она охотно предавалась бы мыслям о счастье, но порой угрызения совести туманили слезой ее глаза. Нетрудно было предвидеть, что она окажется не в силах безмятежно наслаждаться счастьем, построенным на несчастье родителей. Как у Бартоломео, так и у его дочери гордость и корсиканское злопамятство неизменно брали верх над всеми порывами восстановить мир, к которым их побуждала врожденная доброта. Каждый разжигал свой гнев, закрывая глаза на будущее. А может быть, каждый лелеял надежду, что другой сдастся.

Приходя в отчаяние от этого разрыва, принимавшего все более серьезный характер, баронесса задумала помирить отца и дочь в день рождения Джиневры; она надеялась, что ей помогут воспоминания, связанные с семейным праздником. Все трое собрались в комнате Бартоломео. Угадав по нерешительному виду матери ее намерения, Джиневра грустно усмехнулась. Вошедший слуга доложил о приходе двух нотариусов с несколькими свидетелями. Бартоломео пристальным взглядом посмотрел на посетителей; в холодной деловитости, написанной на их лицах, было что-то глубоко оскорбительное для людей столь высоких страстей, как три главных персонажа этой драмы. Старик растерянно оглянулся на дочь, заметил ее торжествующую улыбку и почуял, что готовится катастрофа; но, как это делают дикари, завидев врага, он замер в кажущемся бесстрастии, посматривая на обоих нотариусов со спокойным любопытством. По знаку хозяина они заняли места.