Оноре Бальзак - Вендетта

— Тем более надо рано выйти замуж и быть счастливой! — ответила она.

Это самообладание, эта сила логики окончательно сразили Пьомбо; кровь бросилась ему в голову, лицо побагровело. Задрожав от ужаса, Джиневра, как птица, метнулась на колени к отцу, обхватила руками его шею и, гладя его волосы, с нежностью твердила:

— Да, да! Пусть я умру первая! Я не переживу тебя, отец, милый мой, дорогой отец!

— О моя Джиневра, сумасбродка моя! Джиневрина моя! — вторил ей Пьомбо; гнев его растаял от этой ласки, как снег под лучами солнца.

— Давно бы так, — растроганно сказала баронесса.

— Бедная мама!

— Ах, Джиневретта, Джиневра la bella!

И отец играл с дочерью, как с малым ребенком, расплетал ее тяжелые косы, качал на коленях, и в этой неистовой нежности была изрядная доля безумия.

Поцеловав и пожурив отца, Джиневра скоро высвободилась и попыталась шуткой добиться позволения пригласить своего Луиджи. Но так же шуткой отец отказал. Она рассердилась, потом смирилась, снова рассердилась; затем к концу вечера уже рада была, что ей удалось хотя бы заронить в душу родителей мысль о ее любви к Луиджи и об их будущем браке. На другой день она больше не говорила с ними о своей любви, ушла позже обычного в мастерскую и рано вернулась; она была с отцом ласковее, чем всегда, и всячески старалась проявить благодарность за молчаливое согласие на брак, которое он якобы дал. Вечером она долго играла на фортепьяно и, часто останавливаясь, восклицала: «Как хорошо бы звучал в этом ноктюрне мужской голос!»

Она была итальянкой, этим все сказано.

Через неделю мать, поманив Джиневру пальцем, сказала ей на ухо:

— Я уговорила отца принять его.

— О мама, вы меня осчастливили!

Итак, в этот день Джиневре судьбой дано было счастье вернуться домой под руку с Луиджи. Это был второй выход бедного офицера из его тайного убежища. Настойчивое ходатайство Джиневры перед тогдашним военным министром, герцогом де Фельтром, увенчалось успехом. Луиджи был зачислен в список офицеров запаса. Это был очень важный шаг, приближавший их к лучшему будущему.

Предупрежденный любимой девушкой, какие трудности готовила ему встреча с бароном, молодой командир батальона не смел ей признаться, что ему очень страшно не угодить будущему тестю. Юношу, который так стойко переносил несчастья и так храбро дрался на поле сражения, сейчас пробирала дрожь при одной мысли, что ему придется переступить порог гостиной Пьомбо.

Джиневра почувствовала этот трепет; волнение Луиджи, вызванное тревогой за их счастье, послужило для нее новым доказательством его любви.

— Как вы бледны! — сказала она ему, когда они остановились у входа.

— О Джиневра, если бы на карту была поставлена только моя жизнь!

Жена предупредила Бартоломео, что Джиневра в этот день официально представит им своего избранника, однако он не пошел навстречу гостю, остался на своем обычном месте в кресле: от его угрюмого лица веяло холодом.

— Отец, — сказала Джиневра, — представляю вам человека, которого вам, без сомнения, будет приятно у себя видеть: господин Луи сражался при Мон-Сен-Жане, в нескольких шагах от императора.

Привстав, барон ди Пьомбо бросил на юношу косой взгляд и язвительно спросил:

— Не изволите иметь никаких наград?

— Я не ношу ордена Почетного легиона, — застенчиво ответил Луиджи, от робости не решаясь сесть.

Джиневра, задетая неучтивостью отца, придвинула стул. Ответ офицера, видимо, понравился старому наполеоновскому служаке. Г-жа Пьомбо, заметив, что брови мужа заняли свое естественное положение, решила, что сейчас уместно оживить беседу.

— Удивительно, до чего наш гость похож на Нину Порта, — сказала она. — Вы не находите, что господин Луи — вылитый Порта?

— Это вполне естественно, — ответил юноша, к которому приковались горящие глаза Пьомбо. — Нина была моей сестрой.

— Ты Луиджи Порта? — спросил старик.

— Да.

Бартоломео ди Пьомбо встал, пошатнулся и, схватившись за спинку стула, посмотрел на жену. Элиза Пьомбо поспешила к нему, и оба старика рука об руку вышли из гостиной, озираясь на дочь с каким-то ужасом. Ошеломленный Луиджи Порта смотрел на Джиневру, которая, побелев как полотно, застыла, глядя на захлопнувшуюся за родителями дверь, — в этом внезапном безмолвном уходе была такая значительность, что в ее сердце впервые, быть может, зашевелился страх. Она крепко сжала руки и сказала так тихо, что расслышать мог только влюбленный:

— Сколько горя в одном слове!