Лев Успенский - Рассказы

Ну, думаем, все! Тым теперь крыть нечем! Но ведь они до чего ж подготовивши, все у них загодя придуман было. Тот же Мишка только плечом дернул и отвечает так грубо: «Хоть ты, Гаврила Василич, и стар человек, ну глупый совсем. Да я, — говорит, — НЕВЕРУЮЩИЙ, не та теперь мода!» Это услыхавши, наши, конечно, примолкли. Ведь и верно, у их зять в Земотделе. Может, они его опасаются попа звать?

Призатихло кругом, так вдруг, вот как перед грозой бывае. Наши, конечно, под крыльцом стоят, свое бубнят: «Не дозволим вашей матке при открытых дверях помирать!» А они с крыльца отвечают: «Наша, — говорят, — матка! Как хотим, — кричат, — так и помирает! Теперь, — говорят, — не старый режим…» И кто его знает, может быть, так оно мало-помалу и пронесло б тучу кругом, так надо ж тут, как на грех, Костька-то Павлюченок, дреховский, питерянин — до того ж змяя хитрая! Он з-за мово левого плеча свою щучью голову высунул да и говорит полным голосом: и на Заскочиху, на Васьково и на Скоково. И ведь не поверишь, что придумал: «Крем-бруле!» — говорит.

Ну, что тут сталось: ни в сказке сказать, ни пером описать. Никешенька этот ихний до того на это его слово сконфузился, — как схватит из-за двери со стенки сковородку на ручке, как вякне ей рыжему островню Сереге по головы. «Ну, — думаю, — Чибисов, нет, — думаю, — Чибисов, тебе тут делать, — думаю, — нечего; лети ты скорее на свою кочку». Кругом шум поднялся, ругань. Никешка, тот двустволкой машет; вижу, васьковские мужики из суседского палисада уже тынину выворачивают… Box, я этого не люблю! И — смылся…

— Как смылся? — спросил я, даже как-то не поверив такому досадному многоточию в конце столь напряженно-сюжетной истории. — И что же, так и не знаешь, чем все кончилось?

Пичигалка достал сначала из кармана капчук [9] «Капчук» — кисет. (прим. автора.) вытряс на ладошку немножко самосада, вытащил крошечный, но аккуратный отрезочек газетки и, чтобы не затягивать невежливо паузу, зажал все это в левой руке.

— Как ето — я не знаю, чим оно кончилось? Помёрла Марья Герасимовна, как господь ей повелел. Помёрла тихо-мирно. Ну двёрку-то сынки ее все-таки прикрыли; увидели, с миром трудно напоперек идти. Двёрку, как полагается, закрыли, вокна закрыли, а в крышке — сам видишь — тюшечку проковыряли. И, ведь, скажи ты, было бы из чего шум подымать, против народу идти. Вся-то дирка — аршина два вдоль, аршина полтора поперек. И говорить не о чем…

Я сел на своего коня и поехал мимо дома с «тюшкой» на крыше, и сделался со своим краснодеревцем, и отправился за много верст домой. Но всю дорогу через каждые три минуты в мозгу у меня словно перескакивал какой-то зубчик, и я, сам удивляясь, слышал одно слово: КРЕМ-БРУЛЕ!

В эту деревню я ехал, заранее предчувствуя всякие осложнения.

Во-первых — само название ее не ласкало слуха. Больше того: я не могу даже огласить его на этих страницах. В глазах каждого топонимиста оно ясно показывало, что первожителем деревни этой либо была женщина не слишком твердых правил, либо, что такое, не вполне мужское, прозвище носил когда-то основатель данного населенного пункта. Либо же… Впрочем, имена мест — дело темное: гадать об их происхождении — напрасный труд!

Но название — полбеды. Прежде всего, из этого места ко мне пришли трое ходоков, с тем чтобы подрядить меня, землемера, на соответственную работу.

Трое эти, пожавшись и поговорив туманными намеками час или полтора, высказали все-таки то, что было им важно. Их деревня решила выпустить на «футор» самого состоятельного из своих обитателей. Остальные граждане оставались жить, по-видимому, по-старому — общиной. Однако — народы у нас теперь пошли хитрые — они подали в Волземотдел заявление о том, что намереваются якобы в течение ближайших двух лет организовать у себя сельскохозяйственную артель.

По тем временам, до начала 20-х годов, это у нас было еще столь редким случаем, что я быстро сообразил: ход конем; чтобы «богачка», уходящего на «отруб», в случае чего «зажать у кляпцы»; естественно, при любом землеустроительном действии все преимущества должны были бы быть предоставлены потенциальной артели, а не единоличнику, который, вероятно, переставил «миру» немало четвертей самогону, покуда добился согласия на выход.

Я поинтересовался: как зовут уходящего? Было ведь ясно, что мне придется иметь дело именно с ним: остальные мужики пальцем о палец не ударят, чтобы обеспечить доставку землемера, а может быть, и самые работы на поле. «Яму надо, пущай же ён и старается…»