Шервуд Андерсон - В ногу!

Мак-Грегор наблюдал и думал о себе и о людях, беспокойно шмыгающих повсюду. Ему совершенно чужда была та боязнь толпы, которую можно наблюдать в людях, живущих одиноко. Презрение к людям и к той жизни, которую они ведут, еще более укрепляло в нем врожденное мужество. При виде молодежи с опущенными книзу плечами он гордо распрямлял свою могучую грудь. И каковы бы ни были люди, встречавшиеся на его жизненном пути, полные или тощие, рослые или приземистые, он смотрел на всех как на возможных противников в какой-то крупной игре, в которой он скоро примет участие в качестве одного из чемпионов.

Мало-помалу в Мак-Грегоре стала просыпаться та странная интуитивная сила, которую ощущают в себе многие, но понимают только строители жизни. Это была любовь к форме. Он стал чувствовать, что юриспруденция будет играть лишь случайную роль в его колоссальном замысле. Его нисколько не интересовал личный успех. В отличие от большинства окружавших его людей он вовсе не собирался заняться погоней за лакомыми кусочками. Когда в парке заиграл оркестр, он в такт закивал головой и нервно забарабанил пальцами по коленям. Иногда у него возникало желание поговорить со своим другом-парикмахером о том, что делать в будущем, но вместо этого он продолжал молчаливо сидеть, мигая глазами, наблюдать за прохожими и думать о том, как бессмысленна их жизнь. Когда мимо них прошел оркестр, следом за которым гордо и неуклюже шагало человек пятьдесят, Мак-Грегор был ошеломлен. Ему показалось, что он заметил какую-то перемену в людях, словно мимолетная тень пронеслась над ними. Гул голосов стих, и все начали кивать головой в такт музыке. В его мозгу стал обрисовываться гигантский в своей простоте замысел, который почти тотчас же уступил место злобе против марширующих. У него появилось безумное желание кинуться к этим людям и силой заставить их маршировать так, как должны двигаться люди под влиянием порыва. Губы Мак-Грегора подергивались, а руки сжимались в кулаки.

Между деревьями и на открытых лужайках гуляли люди. Другие, собравшись в кучки возле небольшого пруда, ели на белых скатертях, разостланных на траве. Они хохотали, перекликались и звали детей, когда те заходили слишком далеко. Мак-Грегор видел, как одна девушка запустила молодому парню в лоб яичной скорлупой, а затем, смеясь, бросилась бежать. Под развесистым деревом сидела женщина и грудью кормила ребенка. Его крошечная ручка вцепилась ей в губы. На улице, в тени огромного здания, несколько молодых людей играли в мяч, и крики их заглушали шум голосов в парке.

В голову Мак-Грегору пришла мысль, о которой ему захотелось поговорить с Фрэнком Тэрнером. Его взволновал вид женщин, и он встряхнулся, как человек, очнувшийся от сна. Повернувшись к парикмахеру и глядя на свои ноги, он сказал:

— Послушайте, как должен вести себя мужчина по отношению к женщине? Как ему добиться от женщины того, что он хочет?

По-видимому, парикмахер понял.

— Значит, уже до этого дошло? — спросил он, быстро взглянув на юношу. Затем он закурил трубку и долго молча курил, глядя на прохожих. И вот тогда-то он рассказал про жену и четверых детей, оставленных где-то в маленьком городке, подробно описав небольшой кирпичный домик, сад и курятник на заднем дворе, — как человек, которому приятно вызывать в памяти каждую мелочь. В его голосе чувствовались усталость и дряхлость.

— Я ничего не мог поделать с собой. Я ушел, потому что должен был уйти. Я вовсе не оправдываюсь, а только рассказываю вам, как это произошло. Во всей моей жизни с этой женщиной и моими детьми было нечто до того беспорядочное и невыносимо бессмысленное, что оно непременно затопило бы меня. А между тем мне хотелось жить нормальной жизнью и работать над тем, что меня интересует. Я не мог, как ни старался, бросить мои скрипки. Боже, сколько сил я положил, как я старался обмануть самого себя, называя эту страсть дурацкой манией!

Парикмахер взглянул на Мак-Грегора, чтобы убедиться, что тот его слушает.

— У меня была парикмахерская на главной улице городка. Позади находилась кузница. День я проводил в парикмахерской, где брил клиентов и беседовал с ними о женщинах и о долге человека по отношению к семье. В летние вечера я шел в кузницу, садился на бочонок и беседовал о том же с кузнецом. Но от этого мне нисколько не становилось легче. Когда я вырвался на волю, то думал вовсе не о долге по отношению к семье, а о том, чтобы работать без помех, как я по вечерам работаю здесь.