Марсель Эме - Зелёная кобыла [Роман]

В ту пору, когда я еще находилась в Клакбю, я знавала Этандара, быка старого Одуэна (в его честь все одуэновские быки получали потом кличку Этандар), призера не одного конкурса. С моего почетного места между Жюлем Греви и Гамбеттой я частенько любовалась Этандаром, причем нередко при исполнении им прямых своих обязанностей. Все, что только двигалось, все, что хоть слегка выделялось своим ярким цветом, приводило быка в ярость, и, чтобы он никого не забодал, приходилось держать его на крепкой привязи. Но вот когда ему пошел восьмой год, папаша Одуэн решил откармливать его для бойни, и Фердинан специально приехал из Сен-Маржлона, чтобы выхолостить его. Неделю спустя я вновь увидела быка, когда он проходил под окнами столовой. Бедный Этандар… от быка осталась лишь карнавальная маска. Дети теперь спокойно проходили у него перед самым носом, собака шныряла между ног, и даже если бы кто-нибудь развернул перед ним целый рулон красной материи, он все равно так бы и продолжал мирно жевать свою жвачку. У Этандара явно не осталось никаких политических убеждений.

Я упомянула о Дюрах, Бертье и Этандаре лишь затем, чтобы был более понятен мой рассказ об Одуэнах и Малоре. До 70-го Года никаких причин для разногласий у них не было. Между ними не возникало ссор ни из-за земли, ни из-за женщин. При встречах они обменивались только вежливыми, а то и дружескими приветствиями. Ненависть гнездилась главным образом внутри домов, там, где каждый чувствовал себя ближе к своим любовным и семейным привычкам. Случалось, что вечером, когда Одуэны сидели на кухне, невзначай произнесенное имя кого-нибудь из Малоре вдруг рождало ощущение рыскающей вблизи опасности, опасности, исходящей от вражеского дома; тело словно наполнялось ожиданием лицемерного и неприятного, но немного желанного объятия. Это ощущение, всегда краткое и неуловимое, рождало смутные и тревожные образы. Одуэны мысленно представляли себе определенную манеру держаться, присущую не Зефу, не Ноэлю и не Анаис, а всей семье Малоре, и это было видение, далекое от привычной повседневности. Когда старый Одуэн говорил о Малоре, что они странные, то он не смог бы объяснить, почему он испытывает к ним недоверие, но слова эти доходили до всех членов его семьи.

Оноре перестал ходить на мессу, а его жена и дети чувствовали в церкви себя неуютно прежде всего из-за присутствия там Малоре. Они всегда первыми поднимались всей семьей со своих скамей и, словно гонимые всепожирающей страстью, шли к алтарю. Всегда первыми подходили туда и возвращались на свои места с таким видом, будто захватили Бога, загнали в самый низ желудков и компрометируют его ради вящей его снисходительности к их альковным делишкам. Для Одуэнов это было ясно как Божий день, и Оноре довольно точно передавал восприятие своих домочадцев, когда в шутку рассказывал, как Зеф Малоре лишил невинности свою дочь:

— Значит, вернулся он в тот день, про который я тебе говорю, вернулся с вечерни вместе со своей Маргаритой, а перед этим, еще в церкви, когда она сидела на скамье для девочек, он заметил краешек корсажа, который она стала носить с прошлого года, отчего у него, у Зефа, собственно и появилась эта мыслишка. Так вот, пришел он домой да и говорит жене: «Анаис, сходи-ка отнеси господину кюре цыпленка, надо же порадовать человека. А я тем временем покажу малышке кое-какие штучки, которые могут ей пригодиться потом, когда она будет больше понимать в этом толк».

Только, значит, Анаис за порог, а наш Зеф уже толкает Марго в глубину кухни, уже стягивает с себя штаны; ну а девчонка тут в слезы: «Папочка, вы, наверное, совсем забыли, что я нахожусь под покровительством девы Марии?»

У Зефа тут прыти малость поубавилось, держится он одной рукой за штаны, а другой у себя в затылке чешет. Ты же ведь знаешь, какой он по части религии: тут уж шутки в сторону; а случай ох какой непростой — дочка-то находится под покровительством девы Марии.

«Я все беру на себя, — говорит он, заголяя ей задницу. — Молись, а заодно помолись и за меня». Малышка принялась читать свои молитвы, штук десять прочитала, и тут он начинает терять терпение:

«Ну ты как, скоро закончишь?»

«Еще один разок „Аве Мария“, папочка…»

Заканчивается «Аве», которую она растягивала, растягивала, сколько могла, глотала слезы, глотала.

«Да идешь же ты наконец?»

«Еще разочек „Отче наш“, папочка».

«Вот это уже хорошо, — говорит Зеф и хвать ее. — Во имя Отца…»

Детали были придуманы, но строго соответствовали представлению, сложившемуся в семействе Одуэнов о фарисейском бесстыдстве Малоре, которые, как казалось Одуэнам, даже самым вопиющим видам разврата предавались не иначе как получив предварительное согласие Бога. Даже ветеринар, который уже жил своим домом и который слушал столь скабрезную историю не без краски стыда и протестующих возгласов, находил в ней какую-то отраду.