Франц Кафка: Созерцание

Встряхнуться-то от нуды сил достанет, надо только захотеть. Итак, вскакиваю с кресла, обегаю стол, кручу головой, разминаю шею, в глаза подбрасываю огоньку, напрягая вокруг них мускулы. Придаю сил всякому чувству, набрасываюсь с приветствиями на А., стоит ему войти, терпеливо любезничаю с Б. в моем кабинете, затяжными глотками впитываю в себя, как ни болит и свербит, все, что внушает мне В.

Но даже если все идет так славно, всякая ошибка, а они неизбежны, вдруг обрывает, останавливает течение всего, и легкого, и тяжелого, возвращая меня на круги своя.

Потому-то не придумано лучшего, чем принимать все как есть и, не искушая себя лишним шагом, даже если тебя куда-то вроде как сдуло, не обинуясь глядеть на всех тяжким звериным глазом, давить собственноручно всякую остатнюю тень жизни, то есть самому множить посильно последний загробный покой, чтобы ничего-ничего, кроме него, не осталось.

Показательный жест этого состояния — провести мизинцем по брови.

«Не знаю, — вскричал я немыми губами, — я же не знаю. Не придет никто — значит, никто не придет. Я никому не сделал зла, никто мне не сделал зла, но никто не хочет мне и помочь. Совсем никто. Но все и не так. Просто никто мне не помогает, — а то бы Никто был просто прелесть. Я бы хотел — почему бы и нет — совершить прогулку в компании таких вот Никто. В горы, конечно, куда же еще? Как они сбиваются гурьбой, все эти Никто, как заплетают друг в друга свои ножки и ручки, как семенят! Все, разумеется, во фраке. Идем себе налегке, продуваемые ветром там, где от наших тел остается зазор. А глоткам в горах так свободно! Чудно, что мы не поем».

Кажется, какая тоска оставаться холостяком, под старость, тужась сохранить достоинство, напрашиваться в гости, если хочется провести вечер с людьми, а заболев, разглядывать пустые углы своей комнаты, забившись в угол постели, прощаться всегда у ворот, никогда не подняться по лестнице вместе с женой, видеть у себя в доме только те двери, что ведут в чужие квартиры, нести домой в руке своей что-то на ужин, поглядывать на чужих детей, всякий раз в бездетности своей робея признаться, одеваться и вести себя так, как подсмотрел у двух-трех холостяков, увиденных в юности.

Все так и будет, с той только разницей, что в действительности-то будет у тебя и настоящее тело, и голова, а на ней, стало быть, лоб, по которому надо бы стукнуть.

Вполне возможно, кто-то и сочувствует мне, да я-то этого не замечаю. Маленькое мое дельце так напрягает меня, до боли во лбу и висках, не обещая и впредь облегчения, потому что дельце мое маленькое.

Мне ведь надо дать распоряжения на часы вперед, пресечь забывчивость служки, упредить промашки, угадать моду следующего сезона, да не ту, среди людей моего круга, а в массе далековатого от нас сельского населения.

Деньги мои в руках чужих людей; их обстоятельства для меня непрозрачны; опасности, которые могут их подстеречь, мне неведомы — как же мне их избежать! Может, они сорят сейчас деньгами где-нибудь в трактирном саду, а другие тем временем удирают с деньгами в Америку.

А вечерами, когда контора уже закрыта и передо мной пустые часы, свободные вроде бы от забот о деле, та широченная тревога, что поселилась во мне с утра, настигает меня новым приливом и, не удержавшись во мне, утаскивает меня за собой.

И все-таки я не могу поддаться этому настроению, а могу только идти домой, потому как и лицо, и руки мои потны и перепачканы, одежда в пятнах и пыли, конторский берет на голове и ботинки исцарапаны окантовкой посылок. И я иду, как плыву по волнам, пощелкивая пальцами обеих рук, а детишек, что попадаются на пути, глажу скользящим движением по головам.

Но путь мой недальний. Вскоре я уже дома, открываю дверь лифта, вхожу.

И вижу, что я теперь вдруг наедине с собой. Другие, те, что поднимаются по лестнице, устают немного и, запыхавшиеся, ждут, пока им откроют дверь, сердясь при этом и раздражаясь, потом снимают в передней и вешают свои шляпы, и, пройдя мимо ряда стеклянных дверей, попадают наконец в свою комнату, где и оказываются тоже наедине с собой.

А я сразу остаюсь в одиночестве, уже в лифте, где разглядываю себя в узкое зеркало, подперевшись коленкой. Когда лифт начинает подъем, я говорю: «Тихо вы, отойдите, вам что, хочется в тень деревьев, под сень листвы, что там, за портьерами?»

Говорю я одними зубами, а перила лестниц стекают вниз мимо матовых стекол, как водопады.