Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

– Еще! – сказал мистер Робертс.

– …еще полицейский пробивается сквозь толпу и передает в церковь какое-то сообщение. Джон Уильям Хьюз, Генри Уильям Хьюз и шафер выходят к полицейскому, машут руками и показывают на такси, где Мэри сидит с сестрицами и этой родственницей.

Джон Уильям Хьюз подбегает к такси и кричит в окно: «Доктор Ллойд умер! Венчание придется отменить». Генри Уильям Хьюз подходит следом, открывает дверцу и говорит: «Отправляйся домой, Мэри. Нам надо в полицию». – «И в морг», – добавляет его отец.

И такси отвезло несостоявшуюся невесту домой, и сестрицы рыдали горше, чем она сама, всю дорогу.

– Печальный конец, – сказал мистер Робертс с одобрением. Он налил себе еще померанцевой.

– Это пока не конец, – сказал мистер Эванс – Потому что свадьба была не отложена. Она вообще не состоялась.

– Но почему же? – сказал мистер Хамфриз, который слушал с мрачным, непроницаемым видом, даже когда мистер Филлипс свалился в канаву. – Почему из-за смерти доктора все сорвалось? Разве на нем свет клином сошелся? Любой бы его с радостью заменил.

– Дело не в смерти доктора, а в том, где и как он умер, – сказал мистер Эванс. – А умер он в постели, в номерах, в объятиях дамы определенного сорта. Дамы легкого поведения.

– Обалдеть! – сказал мистер Робертс. – В семьдесят пять лет! Я рад, что вы нас попросили запомнить его возраст, мистер Эванс.

– Но как Мэри Филлипс попала в «Бельвью»? Этого вы нам не объяснили, – сказал мистер Томас.

– Хьюзы не хотели, чтоб племянница человека, умершего при таких обстоятельствах…

– Хотя и лестных для его мужского достоинства, – вставил, заикаясь, мистер Хамфриз.

– …вошла в их семью, и она вернулась к отцу, и тот сразу переменился. О! У нее в те времена был характерец! И однажды ей встретился на жизненном пути коммивояжер, торговавший фуражом и зерном, и она всем назло вышла за него замуж. И они стали жить в «Бельвью». А когда ее отец умер, выяснилось, что он все завещал на часовню, так что Мэри ничего не досталось.

– Как и ее супругу. Чем, вы говорите, он торговал? – спросил мистер Робертс.

– Фуражом и зерном.

После этого мистер Хамфриз прочитал свое жизнеописание, длинное, обстоятельное и в изящном слоге, а мистер Робертс рассказал историю из жизни трущоб, которая в книгу быть включена не могла.

Мистер Эванс глянул на часы:

– Двенадцать. Я обещал Мод не позже двенадцати. Где кот? Я его должен выпустить. Он рвет подушки. Мне-то не жалко. Самбо! Самбо!

– Да вот же он, мистер Эванс, под столом.

– Как бедняжка Мэри, – сказал мистер Робертс.

Мистер Хамфриз, мистер Робертс и мистер Томас взяли с лестничных перил свои пальто и шляпы.

– Эмлин, ты знаешь, который час? – крикнула сверху миссис Эванс.

Мистер Робертс толкнул дверь и выскочил.

– Иду-иду, Мод, я только скажу «спокойной ночи» Спокойной ночи! – сказал мистер Эванс громко. – В пятницу, ровно в девять, – шепнул он. – Я отделаю свой рассказ. Вторую главу кончим и перейдем к третьей. Спокойной ночи, друзья.

– Эмлин! Эмлин! – кричала миссис Эванс.

– Спокойной ночи, Мэри, – сказал мистер Робертс закрытой двери.

И три друга пошли по дорожке.

На Дуге заливались по деревьям птицы; мальчишки бренчали велосипедными звонками, шпарили по крутым горкам вниз, стращая устроившихся на припеке кумушек; девчушки катали в колясках сестренок и братишек, все в ярких бантиках, нарядные, летние; на детской площадке приготовишки, бледные, шалые, счастливые, катались на качелях, летели визги «Ой, падаю!», «Эй, покачай!» – утро было пестрое, буйное, как в праздник или в день важных состязаний, и мы с Рэймондом Прайсом, в тренировочных штанах, с непокрытыми головами, с рюкзаками и тросточками, пешком устремлялись к Голове Червя. Мы шагали в ногу по фешенебельным кварталам, сметали со своего пути юнцов в белых брючках со стрелочкой и пижонистых куртках, долголягих девиц, с полотенцами через плечо, в пластмассовых темных очках; мы огрели тросточкой почтовую тумбу, врезались в воскресную толпу, поджидавшую автобус на Гауер, и шагали через чужие корзинки с едой, ничуть не опасаясь в них вляпаться.

– Пешком, что ли, ходить разучились, – сказал Рэй.

– Лень-матушка, – сказал я.

Мы на большой скорости шагали по шоссе на Скетти, и рюкзаки били нас по спине. Мы колотились во все калитки, благословляя на вольном своем ходу тех, кто засел в душной неволе. Свежим ветром промчали мы мимо мужчины – в конторско-полосатых брюках, с поводком в руке, – свистевшего на повороте. Стряхивая шумы и запахи города каждым взмахом руки, втаптывая их в гудрон каждым бодрым, раскрепощающим шагом, мы слышали, как женский голос крикнул нам: «Пат и Паташон», потому что Рэй был длинный и тощий, а я маленького роста. Из экскурсионного автобуса к нам рванулись флажки. Рэймонд пыхтел углубленно трубкой и так быстро шагал, что не помахал, даже не улыбнулся в ответ. А я думал про то, кого же я упустил среди машущих, мимо проносящихся женщин. Не будущая ли моя любовь сидела там в бумажной шапочке, сзади, у самой двери? Но, сойдя со знакомых путей, свернув к берегу, я забыл и лицо ее, и ночью сотканный голос, глотнув деревенского воздуха.