Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

– На работу? Арнольд?

– Вдруг он вообще не придет?

– Придет, обязательно. И давай не надо, Патриция.

– Письма-то захватила?

– В сумочке они у меня. Ты сколько получила?

– Нет, это сколько ты получила, Эдит?

– Не считала.

– Дай хоть одно поглядеть, – сказала Патриция.

Он уже притерпелся к этой их болтовне. Сидят, две старые дуры, под заброшенным навесом, плачут неизвестно из-за чего. Патриция читала письмо и шевелила губами.

– Он и мне так говорил, – сказала она. – Что я его звездочка.

– А начинал: «Сердце мое»?

– «Сердце мое» – всегда.

Эдит зарыдала по-настоящему, в голос. Он стоял со снежком в руке и смотрел, как она раскачивается на скамейке, уткнувшись в мокрое пальто Патриции.

Похлопывая Эдит по плечу, гладя ее по голове, Патриция говорила:

– Вот явится, я ему скажу пару ласковых!

Кто – «вот явится»? Он высоко запустил своим снежком, и снежок упал с высоты очень тихо. Плач Эдит отдавался в пустом парке тоненьким, жидким свистком, и, не желая иметь ничего общего с этими дурами, устроясь подальше – вдруг кто-нибудь явится, взрослый, например, в сапогах по бедро или ядовитый мальчишка постарше, – он насыпал снеговую кучу у сетки теннисного корта и запустил в нее руки, как пекарь. Он раскатывал, он месил снег, лепил из него булки и приговаривал: «Вот как это делается, леди и джентльмены».

Эдит подняла голову, сказала:

– Нет, пообещай мне, Патриция, что ты с ним не допустишь грубостей. Все тихо-мирно.

– Писать «сердце мое» и мне и тебе, – взвилась Патриция. – А туфли он снимал с тебя, было такое? И дул тебе на пальцы и…

– Нет, перестань, не надо, молчи! – Эдит приложила руки к щекам. – Да, было, – сказала она.

– Эдит кто-то надул, – сказал он сам себе, фыркнул и ушел на другую сторону навеса. – Эдит ходила на базар. – Он расхохотался громко и вдруг замер: молодой человек без пальто сидел на угловой скамейке и дул себе на лодочкой сложенные ладони. В белом шарфе и клетчатой шапочке. Увидел мальчика и надвинул шапочку на глаза. Руки у молодого человека были синие, и желтые кончики ногтей.

Он поскорей побежал обратно к Патриции.

– Патриция! Там человек!

– Где?

– С другой стороны навеса. Без пальто и вот так руки греет.

– Арнольд Мэтьюз, Арнольд Мэтьюз, ты тут, мы знаем! – крикнула Патриция, и долгая минута прошла, и молодой человек, приподнимая шапочку и улыбаясь, появился из-за угла и оперся о деревянный столб.

Брюки синего лоснящегося костюма расширялись книзу; плечи были высокие, твердые, острые по краям; сверкали остроносые лаковые ботинки; и торчал красный платочек из нагрудного кармашка; он не побывал под снегом.

– Вы, оказывается, знакомы, – сказал он громко, оглядывая красноглазых девушек и мальчика, застывшего с разинутым ртом возле Патриции, с полными карманами снежков.

Патриция встряхнула головой; боком, на один глаз сползла шляпка.

– Поди сюда и сядь, Арнольд Мэтьюз, ты нам ответишь на кое-какие вопросы, – сказала она тем своим голосом, каким разговаривала в день стирки, и поправила шляпку.

Эдит вцепилась ей в плечо:

– Патриция! Ты пообещала. – Она кромсала носовой платок. По щеке катилась слеза.

Арнольд сказал тихо:

– Скажите мальчонке, пусть побежит куда-нибудь, поиграет.

Он побежал за навес, а когда вернулся, услышал, как Эдит говорит. «У тебя на локте дырка, Арнольд», а молодой человек стряхивает с ботинок снег и разглядывает сердца и стрелы на стене за головами у Эдит с Патрицией.

– С кем ты гулял по средам? – спросила Патриция. Она держала в корявых пальцах письмо Эдит, прижимала к забрызганному воротнику.

– С тобой, Патриция.

– С кем ты гулял по пятницам?

– С Эдит, Патриция.

Мальчику он сказал:

– А вот ты, сынок, можешь слепить снежок с футбольный мяч?

– И с два даже мяча могу.

Арнольд повернулся к Эдит:

– Ты откуда знаешь Патрицию Дэвис? Ты же в Бринмилле работаешь.

– Нет, теперь в Гуимдонкине, – сказала она. – Я еще тебя не видела, не сказала. Сегодня сказать хотела, да вот… узнала. Как ты мог, Арнольд? В мой выходной со мной, а по пятницам – с Патрицией!

Снежок превратился в низенького снеговика с грязной скособоченной головой, зато он ему отдал свою шапку. И снеговик курил карандаш.

– Я никого не хотел обидеть, – сказал Арнольд. – Я вас обеих люблю.

Эдит взвизгнула. Мальчик прыгнул, и снеговик рухнул с разбитой спиной.

– Не ври, как это так – обеих? – крикнула Эдит и замахнулась сумочкой на Арнольда. Сумочка расстегнулась, пачка писем вывалилась на снег.