Дилан Томас: Приключения со сменой кожи

Я знаю – накрывшись простынями по самые челки, они спят и видят, как бы упорхнуть далеко-далеко с храпящей Стенлиз-Гроув. Берил Джи венчается в рябой церкви с Палатой Коммерции. Миссис Цепь Мэра, Мадам Треуголка, Леди Канапе – а я бью супницы в серванте под лестницей.

Вот крышечка выпала из его рук и разлетелась вдребезги. Он замер в ожидании звуков их пробуждения – там, наверху. Но никто даже не завозился. «Это Тинкер», – произнес он вслух, но резкий звук собственного голоса бросил его опять в тишину. Его пальцы похолодели и онемели, и он понял, что не сможет взять и разбить очередную тарелку. «Что ты делаешь? – наконец спросил он себя скучным, бесцветным голосом, – оставь улицу в покое. Дай ей поспать».

И он закрыл дверцу серванта.

«К чему этот пафос? Даже собака не проснулась. Пафос», – повторил он.

Пора было поторапливаться. Эта выскользнувшая крышка так напугала его, что стоило немалых усилий разорвать найденные в ящике стола счета и рассыпать их под диваном. Испортить рукоделие сестры оказалось не под силу, салфетки и чехольчик для чайника были жесткие, как резина. Но он все-таки разодрал их и затолкал в дымоход.

«Это такая мелочь, – подумал он, – я ведь должен еще разбить окна и набить стеклом диванные подушки». Он посмотрел на свое круглое лицо в зеркале под Моной Лизой. «Но ты этого не сделаешь, – проговорил он, отворачиваясь, – побоишься шума». Он снова повернулся к своему отражению. «Нет. Ты побоишься, что она порежет себе руки». Он подпалил на газу край маминого зонтика и почувствовал, как слезы стекают со щек за ворот пижамы.

Даже в самый первый момент раскаяния и стыда он не забыл высунуть язык и провести им по слезной дорожке. Еще плача, он произнес: «Они соленые. Они очень соленые. Прямо как в моих стихах».

С дрожащей свечой он поднялся наверх в темноту, прошел мимо чулана к себе и заперся изнутри. Вытянув руки, он нашарил стены и кровать. Доброе утро и прощайте, миссис Бакстер. Его окно, выходящее на ее спальню, было раскрыто в безветренное, беззвездное утро, но он не слышал ни одного вздоха. Все дома безмолвны. Улица как зарытая могила. Россеры, и Проберты, и Беннеты в целости и сохранности, каждый в своей отдельной тишине. Его голова коснулась подушки, но он знал, что уже не уснет. Его глаза закрылись.

«Придите в мои объятия, потому что я не смогу уснуть, девицы, спящие в своих мансардах и кладовках по всем сторонам площади, в красных домиках с окнами в нишах, с видом на деревья за оградой. Я знаю ваши жилища как свои пять, как любую прядь волос вашего затылка на фотографиях, где вы в обнимку с соседом. Я больше не усну. Завтра, вернее, сегодня я уезжаю поездом в семь пятнадцать, с десятью фунтами в кармане и новеньким чемоданом. Кладите свои гнутые булавки ко мне на подушку, в шесть тридцать будильник погонит вас раздвигать шторы и разжигать камины, пока все остальные домашние не спустятся вниз. Спускайтесь скорее, дом Беннетов тает. Я слышу ваше дыхание, слышу, как ворочается во сне миссис Бакстер. Ого, вон уже и молоко ставят под дверь!»

Он так и заснул в шляпе и со стиснутыми кулаками.

Родственники проснулись еще до шести. Он слышал сквозь сон их возню на лестнице. Они, должно быть, в халатах, нечесаные и с мутными глазами. Пегги наверняка нарумянила щеки. Родственники вбегали и выбегали из ванной, не задерживаясь для умывания, ворчали, сталкиваясь на узкой лестнице, и поспешно собирали его вещи. Он погрузился глубже, чтобы волны снова сомкнулись над его головой и городские огни снова засияли и завертелись в глазах гуляющих женщин из прошлого сна. С расстояния, как с другого берега, до него доносился голос отца:

– Ты положила губку на место, Хильда?

– Разумеется, – отвечала она с кухни.

«Только бы не заглянула в сервант», – молился Самюэль среди женщин, прогуливающихся и раскачивающихся, как фонарные столбы. Они-то точно никогда не доставали из серванта лучший фарфор для завтрака.

– Ладно, ладно. Я только спросил.

– Где же его новая расческа?

– Что ты кричишь, вот она. Как я тебе ее дам, если ты на кухне? Эта расческа с его инициалами – С. Б.

– Я знаю его инициалы.

– Мама, зачем ему столько теплого белья? Ты же знаешь, он его не носит.

– Сейчас январь, Пегги.

– Она знает, что январь, Хильда. Соседям можешь не сообщать. У нас ничего не горит?

– Только мамин зонтик, – сказал Самюэль из-за запертой двери.

Он оделся и сошел вниз. Газ в столовой снова зажгли. Мать варила для него яйцо.