Жан Жироду - Лгунья

— Бог… — сказал Фонтранж.

Какое странное течение мысли привело Фонтранжа к тому, о ком как раз подумала Нелли, — к Богу? Нелли сомневалась, что они думали об одном и том же. Скорее всего, он продолжал размышлять об «Усердной пчелке» и «Милой девчонке». Но, как бы там ни было, а сошлись они на Боге.

— Бог, — сказал Фонтранж, — даровал каждому человеку все необходимое, чтобы стать героем в собственных глазах, ведь, по сути дела, не живем, — что такое пятьдесят или восемьдесят лет, проведенных на этой земле?! Но каждый из нас может стать бессмертным, если превратит свое существование в легенду. Мужчина или женщина, лишенные легенды, — ничто. Главное в жизни — найти свою легенду.

Нелли вспомнила, что когда-то ей пришла в голову почти та же мысль: она поняла, что бывают существа с собственной песней и без нее. Тогда она тоже искала благодати, которая придала бы каждому ее слову звучание, вид канонического текста, достойного войти в школьные учебники, чтобы дети в классе, запинаясь и путаясь, читали историю ее жизни, точно «Златую легенду» [16] Стр. 154. «Златая легенда» — сборник сказаний о святых великомучениках, написанная итальянским доминиканцем Якопо де Вараццо (Жаком де Воражин) в XIII веке. . Все святые из «Златой легенды» вели простое, непритязательное существование, звучавшее легендой лишь в силу наивного восхищения, вложенного в рассказ. Если бы такой же человеколюбивый и восторженный летописец взялся поведать миру историю Нелли, смог ли бы он воплотить ее в одну из подобных, обрамленных золотой вязью глав с изображениями страданий несчастных мучеников? И разве страдания Нелли не были тяжелее, чем муки тех, кого пытали огнем и железом, — ведь они-то принимали свои испытания с радостью, которой она вовсе не ощущала. Может, она и есть истинная мученица? Остались же в истории Святая с плющом, Святая со щеглом, так почему бы не добавить к ним Святую с ложью?.. Она вслушивалась в себя, заново пересматривая жизнь, истолкованную Фонтранжем. Ей хотелось бы услышать, как ее поведают вслух — не облагораживая факты, из коих некоторые, нужно признать, были весьма сомнительного свойства, но сообщив им, с помощью бесстрастного повествовательного тона, ту эпическую широту, что и отметила и оправдала бы их. Нелли захотелось подтолкнуть к этому Фонтранжа и она сказала ему:

— В моей жизни есть много такого, что не согласуется с вашей теорией.

Тамар упивалась своей благородной лошадиной сутью, нетерпеливо гарцуя на месте и не желая идти вперед. Видно, ей тоже захотелось легенды — легенды Тамар.

— Вы уверены? А можете ли вы, в вашем юном возрасте, верно судить о своих поступках? Взгляните на меня: сейчас я спокоен, я счастлив. Это оттого, что я лишь недавно понял то, что считал преступлением своей молодости. Перед вами человек, чьи угрызения совести наконец обернулись радостью. Моя мать умерла, когда мне было восемь лет. Сначала ее увезли в больницу, и я обещал писать ей каждый день. Когда за матерью приехали, я плакал, бился в истерике, цеплялся за носилки, так как мне запретили прикасаться к ней самой, потом сорвал с нее одеяло, обнажив руки, которые она не осмелилась протянуть ко мне, зная, что я больше их не выпущу, потом за рукоятки носилок, за дверцу санитарной кареты, за сиденье возницы, за лошадей…

Я рыдал; меня оторвали от матери, унесли домой, и первые три дня я непрерывно писал ей длиннейшие письма, умоляя вернуться, посылая бесконечные поцелуи; она держала у себя в постели последнее письмо, складывая предыдущие в коробку, нарочно для этого купленную по ее просьбе, и заботливо нумеруя их. А на четвертый день в доме нашего сторожа появился пес-грифон по имени Корталь, и я проиграл с ним целый день, забыв написать матери. И на пятый день я вскочил в шесть утра и побежал к моему дорогому Корталю, который уже подружился со мной и считал своим хозяином. А на шестой день пришла телеграмма от отца; в ней говорилось, что матери стало хуже, что нужно написать ей. Но я опять провел весь день с Корталем и, вернувшись домой, чтобы написать письмо, почувствовал такую усталость, что свалился и заснул, и увидел во сне Корталя. А на седьмой день моя мать умерла. Меня посадили в поезд и привезли в Париж, к ее гробу. Мать лежала, скрестив руки на моем последнем, третьем письме. На столе стояла коробка, где не хватало четырех писем, которые могли бы утешить ее перед смертью. С тех пор я непрерывно пишу эти письма; вот уже и старость пришла, а я все еще пишу их.