Жан Жироду - Лгунья

Впрочем, с уходом Гастона Нелли примирилась. Она испытывала к нему дружеское чувство, жалость, изредка — остатки былой интимной привязанности, но чувствовала, что он ей нужен лишь постольку, поскольку хочется иногда кого-то пожалеть. И сокрушалась лишь о том, что они расстались врагами. Как у всех мужчин подобного склада, у него имелся богатый выбор способов разрыва, и он мог бы остановиться на более мягком и великодушном. Среди множества растений, украшавших террасу Нелли, был один кактус с плотными мясистыми отростками, который всегда напоминал ей Гастона. Если бы Гастон вздумал перевоплотиться, то именно в такое растение — в меру упитанное, солидное, невозмутимое, с редко посажеными, но мощными шипами, иногда больно коловшими пальцы; впрочем, они легко отламывались, не то что колючки у других кактусов. Он быстро и жадно впитывал воду, — вот так же Гастон пил свой вермут. А потом как будто отдувался и запотевал, — ну в точности Гастон. И он не говорил — почти как Гастон. Ну разве можно назвать изменой Реджинальду знакомство с эдаким примитивным и мирным созданием, с другом, который возненавидел ее лишь по наивности, в силу злосчастных обстоятельств?! Да, пожалуй, единственной формой, в которой Нелли могла бы искренне любить и переносить Гастона, была вот эта погребальная урна без пепла, где бродил чистый, живительный сок — спасение для жаждущего странника в пустыне. Иногда один из отростков желтел или краснел; Нелли ухаживала за ним, отрезая сухие концы, поливая, грея, даже смачивая молоком по совету одного марокканца. Вот и все, что она могла сделать для Гастона. Ее самое немало удивило это теплое чувство к нему, которое открыл ей крепенький кактус. Нелли и вправду выделяла его среди прочих толстых и тощих собратьев, и когда Люлю случайно обломила самый большой и красивый отросток, Нелли, конечно, не показала вида, но огорчилась куда больше, чем если бы сам Гастон сломал себе руку или ногу. Вот так-то она и определила разницу между Гастоном и Реджинальдом.

А вот Реджинальд — тот перевоплотился в Тамар. Все происходившее подтверждало этот факт. С появлением Тамар Реджинальд исчез навсегда. Она услышала его последнее «до завтра» за несколько часов до того, как узнала о существовании Тамар. То, что знаменитый государственный деятель обрел свою вторую ипостась в кобыле-трехлетке, было, мало сказать, необычно, — это было крайне загадочно. Только острый глаз Нелли сумел уловить сходство ног и шеи Реджинальда со стройными ногами и гордой шеей Тамар. Зато ресницы у Тамар были длиннее. И бархатные губы Тамар, которые так приятно целовать, были мягче губ или щек Реджинальда. Но и Реджинальд сумел использовать свои преимущества: он тактично отказался от превращения в молодого скакуна и выбрал, из нежности к Нелли, другой пол; это почти не имело значения, ибо Тамар все равно была обречена на непорочность, но доказывало его желание смириться, не упорствовать, признать свое поражение.

Газеты по-прежнему писали о Реджинальде, рассказывая о его работах, о блестящих выступлениях в парламенте, и это означало, что он перевоплощался в Тамар лишь в те часы, когда в своем человеческом обличии встречался с Нелли. И Нелли садилась на Тамар только в это время дня. И, невзирая на душевную боль, терзавшую ее, когда Тамар тихонько ржала вместо того, чтобы заговорить, поворачивалась к ней левым боком вместо того, чтобы обнять, когда приходилось садиться на Тамар верхом вместо того, чтобы лечь рядом, Нелли чувствовала, что лошадь понимает свою наездницу, что ей приятно нести ее на себе. И было у Тамар еще несколько черточек, общих с Реджинальдом: она тоже иногда покрывалась легкой испариной, он тоже иногда порывисто вскидывал голову. И случались такие минуты тишины, когда Тамар, замерев перед озером Кукуфа или на голубиной охоте, чутко вслушивалась в звуки, всматривалась вдаль — точно так же, как Реджинальд, облокотившись на подоконник, вглядывался в закатное небо и силуэт повисшего на дереве носка. Лошадь силилась понять то, что Нелли вслух поверяла ей: что она любит только ее, что она умрет, если Тамар не превратится в мужчину, что нельзя медлить, ибо лошадиный век короче людского, что история с этим несчастным упитанным растением давно кончена, и пусть даже Нелли найдет волшебное слово, которое сможет превратить его в Гастона, все равно она его не вымолвит. Тамар останавливалась, поворачивала голову к наезднице, била оземь копытом; она смутно понимала это путаное, чужое, но нежное наречие, звучавшее в ее ушах примерно так: Тамарпрошупревратисьвреджинальдаведьянемогуегопозватьизгордостиохтамар!.. Это означало многое, слишком многое, но лошадь, внезапно почуяв, что ее просят превратиться в нечто совершенно чуждое, пользовалась любым предлогом, чтобы помчаться бешеным галопом, насмешливо поглядывая сквозь ресницы назад, на удивленную всадницу, и нести, нести ее вдаль, вплоть до того момента, как встреча с другой лошадью остановит ее на месте и заставит содрогнуться всем телом; эта дрожь передавалась Нелли, вызывая у нее воспоминания, а вслед за ними и слезы.