Оноре Бальзак: Старая дева

Вокруг ловко поставленного вопроса завязался оживленный спор, направляемый с исключительным тактом виконтессой де Труавиль и старой маркизой де Катеран, которые так обошли бедную г-жу дю Букье, что она, сама того не подозревая, выдала свою супружескую тайну. Мадемуазель Арманда, взяв под руку шевалье, удалилась, предоставив трем женщинам толковать о браке. И тут у г-жи дю Букье открылись глаза на тысячи разочарований ее замужней жизни; а так как она по-прежнему оставалась придурковатой , то наперсницы забавлялись ее восхитительной наивностью. Хотя фиктивный брак мадемуазель Кормон сперва насмешил весь город, сразу узнавший эту новость, однако г-жа дю Букье получила признание и сочувствие всех женщин. Пока мадемуазель Кормон безуспешно гонялась за женихами, все насмехались над ней; но когда стало известно исключительное положение, в какое она попала благодаря строгости своих религиозных правил, все восхитились ею. Бедная госпожа дю Букье сменила добрую мадемуазель Кормон . Таким образом, шевалье удалось на некоторое время выставить дю Букье в отвратительном и смешном виде, но в конце концов смешное потеряло свою остроту, и, когда каждый посмеялся над дю Букье, злословие истощилось. К тому же многие полагали, что в пятидесятисемилетнем возрасте тайный республиканец имеет право и спасовать. Это происшествие до такой степени растравило ненависть, которую дю Букье питал к д'Эгриньонам, что он был совершенно беспощаден в час мести. Г-же дю Букье было приказано никогда не переступать порога их дома. В отместку за шутку, которую шевалье де Валуа с ним сыграл, дю Букье, только что создавший газету «Вестник департамента Орн», поместил в ней следующее объявление:

«Лицу, которое докажет существование господина де Помбретона до, во время и после эмиграции, будет вручен чек на тысячу франков ренты».

Несмотря на то, что, в сущности, брак г-жи дю Букье можно было считать мнимым, она находила в нем некоторые преимущества: все-таки куда приятнее было заботиться о самом замечательном человеке в городе, нежели жить одиноко. Уж лучше дю Букье, чем собаки, кошки и канарейки, которых обожают старые девы; он относился к жене более искренне и менее расчетливо, чем слуги, духовник и всякие охотники за наследствами. Позднее она узрела в своем супруге орудие божьего гнева, ибо признала неизмеримо грешными все свои помыслы о замужестве; она считала, что понесла заслуженную кару за горе, причиненное г-же Грансон, и за преждевременную кончину дядюшки. Послушная той религии, что предписывает лобызать карающую лозу, она превозносила своего мужа, она одобряла его перед всеми; но на исповеди или вечером на молитве она не раз плакала, прося бога простить отступничество мужа, который говорил обратное тому, что думал, который желал погибели аристократам и церкви — двум святыням дома Кормон. Хотя все ее чувства были поруганы и принесены в жертву, она, понуждаемая долгом радеть о благополучии супруга, оберегала его ото всего, что могло бы ему повредить, и была привязана к нему непостижимой любовью, вероятно, порожденной привычкой, так что вся ее жизнь была сплошным противоречием. Она вышла замуж за человека, чей образ действий и мыслей был ей ненавистен, но о котором она должна была заботиться со всей положенной нежностью. Она чувствовала себя на седьмом небе каждый раз, когда дю Букье лакомился ее вареньем или находил обед вкусным; она следила, чтобы исполнялись его малейшие прихоти. Если он оставлял на столе бандероль, сорванную с газеты, г-жа дю Букье не выбрасывала ее и говорила слуге: «Оставьте, Ренэ, барин не зря положил ее здесь». Уезжал он — она хлопотала о его плаще и белье; в своих заботах о его материальном благополучии она была до мелочности предусмотрительна. Если он отправлялся в Пребоде, она уже накануне все поглядывала на барометр, чтобы узнать, благоприятна ли будет погода. Она засматривала ему в глаза, чтобы узнать, чего ему хочется, подобно собаке, которая и во сне видит и слышит своего хозяина. Когда же случалось, что толстяк дю Букье, покоренный этой любовью, по чувству долга обнимал супругу за талию и, целуя в лоб, приговаривал: «Славная ты женушка!» — слезы радости выступали на глазах бедного создания. По всей вероятности, дю Букье считал своей обязанностью подобные знаки благосклонности, доставлявшие ему благоговение Розы-Марии-Виктории, ибо даже католическая добродетель не принуждает до такой степени скрывать свои взгляды, как приходилось это делать г-же дю Букье. Однако часто язык отнимался у этой святой женщины, когда она слышала у себя в доме злобные речи людей, маскировавшихся под монархистов-конституционалистов. Она трепетала, предвидя гибель церкви, от времени до времени она отваживалась вставить какое-нибудь глупое слово или замечание, которое дю Букье пресекал одним взглядом. От такой жизни, раздираемой противоречиями, г-жа дю Букье дошла в конце концов до полной одури и решила, что проще и достойнее запрятать подальше свои мнения и ничем их не проявлять, ограничиваясь бессловесным прозябанием. Тогда у нее появилась рабская покорность, она считала, что сам бог велит сносить то приниженное состояние, в какое муж поверг ее. Она исполняла волю супруга неукоснительно и без малейшего ропота. С той поры эта робкая овца шла по пути, указанному ей пастырем; она не покидала лона церкви и стала строжайшим образом выполнять все церковные обряды, не помышляя ни о сатане, ни о соблазнах его, ни о деяниях его. Итак, она представляла собой сочетание чистейших христианских добродетелей, и дю Букье безусловно стал одним из счастливейших мужей во всем королевстве Франции и Наварры.