Дмитрий Мамин-Сибиряк - Белое золото

— А ты пока не выходи на базарь. Я один буду орудовать. У меня разговор вот какой легкий… Сделай милость, за словом в карман не полезу. А вечером приду домой, — на, считай барыши, так я говорю? Зимой-то все равно нечего делать.

Все только ахнули, когда дедушка Елизар вдруг расступился и отвалил Мохову целых триста рублей. То дрожал над каждой копейкой, а тут отвалил целый капитал. Дочь Марья не вытерпела и побежала к отцу.

— Ты это что же, батюшка, делаешь-то? Мы, ведь, зарабатывали деньги своим горбом, а ты их травишь Мохову…

— А вот и буду травить, — упорно отвечал старик. — Никто мне не указ. Что хочу, то и делаю.

Это было целое событие, когда Мохов выстроил себе на базаре маленькую лавчонку и привез из Тагила первый воз разного крестьянского товара. Тут были и конская сбруя, и чекмени, и крупа, и шапки, и деготь, и сахар, и табак, — получай все, чего только душа хочет.

— Эй, поштенные! — говорил Мохов, раскланиваясь с обступившим новую лавку народом. — Берите товар поскорее: сегодня на деньги, завтра в долг.

Дедушка Елизар не вышел на базар, а просидел весь день дома. Ему вдруг сделалось совестно, и он понял, какую глупость сделал, доверившись пустым словам Мохова.

Наступило лето. У Кирюшки работы было по горло. Приходилось вставать рано, а ложиться поздно. Он не любил, когда нужно было идти под Момыниху, где работали свои. Особенно ему было больно смотреть на дедушку Елизара, который ходил точно в воду опущенный. Дело в том, что Мохов проторговался в каких-нибудь три месяца — половину товара роздал в долг, а другую размотал. В долг самому ему в Тагиле товара не поверили, а денег дедушка больше не даль. Так вся торговля и кончилась.

— А все старый чорт виноват! — ругался Мохов. — Ну, дай еще рублей триста, дело совсем хорошо пошло бы, а он уперся, как бык, своей пользы человек не понимает, значит, ничего ты с ним не поделаешь…

И на прииск Мохов не выехал, а отправился в Тагил подыскивать себе какое-то место.

— Низко мне с вами в грязи валандаться, — объяснил он старику. — Я к этому не привык…

— А как же раньше-то у нас работал? — корил его дедушка Елизар.

— Мало ли что было раньше.

Жена Мохова, Анисья, оставалась у отца и работала, как прежде. Всего на делянку приходилось четыре человека: сам старик, Ефим с женой да Анисья. Но платина шла хорошая, и жить было можно. Рядом на делянках работали Парфен и Фрол. У них тоже дело шло хорошо, и за работой как-то все помирились. Дедушка Елизар отделил им одну лошадь, разную приисковую снасть и при случае помогал. Старик, вообще, как-то заметно опустился и сделался добрее, а дочери Марьи даже как-будто побаивался.

Справившись немного, Парфен первый начал нанимать поденьщиков, а потом и Фрол тоже. Своей силы не хватало. Один дедушка Елизар крепился и не брал в свою артель никого чужого. Молодая сноха любила Ефима и помирилась с приисковой работой. Вообще, Ковальчуки пошли в гору, и Архип Белохвост с завистью заговорил:

— Раньше одной лопатой загребали платину, а теперь гребут в три лопаты. Счастье этим Ковальчукам…

В средине лета произошло событие, которое изменило всю жизнь Кирюшки. Как-то приехал из Тагила Федор Николаич, ездивший сдавать платину, и долго говорил о чем-то с женой. Утром Евпраксия Никандровна за чаем сказала Кирюшке:

— Ну, Кирюшка, дело наше плохо… Аренда приисков кончилась, и они переходят опять к Демидову. Значит, будут здесь служить свои демидовские служащие…

— А как же вы, Евпраксия Никандровна?

— Как мы, — пока ничего неизвестно. Придется устраиваться как-нибудь по другому. Мы-то устроимся по-маленьку, а вот как ты?

— Не знаю… — ответил Кирюшка, — К отцу пойду работать.

— Ты уж теперь большой и не пропадешь. Может быть, захочешь устроиться при конторе? Можно будет похлопотать…

— Нет, я без вас не останусь!

— Как знаешь.

У Кирюшки блестели слезы на глазах, и Евпраксии Никандровне сделалось его жаль. Славный мальчик и учился хорошо, а теперь приходится все бросать. Подумала «солдатка» взять Кирюшку с собой, но он отказался.

— А как Илюшка-то без меня останется? — объяснила он. — Мать крепко наказывала, чтобы я его не оставлял.

Сначала Настя с Илюшкой оставались в Висиме, а потом, когда была выстроена избушка под Момынихой, — ее перевезли на прииск. Теперь Насте приходилось няньчиться и с ребенком Марьи. Девочка-приемыш уж не ела даром чужого хлеба, а зарабатывала его своим детским трудом. Марья ее полюбила и заботилась о ней. А Марья, что захочет, так поставит на своем. Уж такая уродилась.