Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark]

— Госпожа с маленькой барышней еще вчера вечером уехали.

— Куда? — спросил Альбинус, не глядя на нее.

Фрида все объяснила, говоря скоро и необычно крикливо, а потом разрыдалась и, рыдая, взяла из его рук шляпу и трость.

— Вы будете пить кофе? — спросила она сквозь слезы.

В спальне был многозначительный беспорядок. Халаты жены лежали на постели. Один из ящиков комода был выдвинут. Со стола исчез маленький портретик покойного тестя. Завернулся угол ковра.

Альбинус поправил ковер и тихо пошел в кабинет. Там, на письменном столе, лежало несколько распечатанных писем. А вот и оно, то самое — какой детский почерк! И орфография кошмарная, просто кошмарная. Драйеры приглашают зайти [34]. Очень мило. Письмецо от Рекса. Счет от дантиста. Очаровательно.

Часа через два явился Поль. Вижу [35], он неудачно побрился: на толстой щеке черный крест пластыря.

— Я приехал за ее вещами, — сказал он на ходу.

Альбинус пошел за ним следом и молча смотрел, звеня монетами в кармане штанов, как он и Фрида торопливо, словно спеша на поезд, наполняют сундук.

— Не забудьте зонтик, — проговорил Альбинус вяло.

Потом он побрел за ними дальше, и в детской повторилось то же самое. В комнате бонны уже стоял запертый чемодан — взяли и его.

— Поль, на два слова, — пробормотал Альбинус и, кашлянув, пошел в кабинет. Поль последовал за ним и стал у окна.

— Это катастрофа, — сказал Альбинус.

— Одно могу вам сообщить, — произнес наконец Поль, глядя в окно. — Дай Бог, чтобы Элизабет перенесла такое потрясение. Она… — Он осекся, и черный крест на его щеке несколько раз подпрыгнул. — Она все равно что мертвая. Вы ее… Вы с ней… Собственно говоря, вы такой подлец, каких мало.

— Ты очень груб, — сказал Альбинус и попробовал улыбнуться.

— Но ведь это же чудовищно! — вдруг крикнул Поль, впервые с минуты прихода посмотрев на него. — Где ты подцепил ее? Почему эта паскудница смеет тебе писать?

— Но-но, потише, — произнес Альбинус, облизывая губы.

— Я тебя ударю, честное слово, ударю! — продолжил еще громче Поль.

— Постыдись Фриды, — пробормотал Альбинус. — Она ведь все услышит.

— Ты мне ответишь? — И Поль хотел его схватить за лацкан, но Альбинус, чуть улыбнувшись, шлепнул его по руке.

— Не желаю допроса, — прошептал он. — Все это крайне болезненно. Может быть, это странное недоразумение. Может быть…

— Ты лжешь! — заорал Поль и стукнул об пол стулом. — Подлец! Я только что у нее был. Продажная девчонка, которую следует отдать в исправительный дом. Я знал, что ты будешь лгать. Как ты мог! Это ведь даже не разврат, это…

— Довольно, — задыхающимся голосом перебил его Альбинус.

Проехал грузовик, задрожали стекла окон.

— Эх, Альберт, — сказал Поль с неожиданным спокойствием и грустью. — Кто мог подумать…

Он вышел. Фрида всхлипывала за кулисами. Кто-то уносил сундуки. Потом все стихло.

В полдень Альбинус сложил чемодан и переехал к Марго. Фриду оказалось нелегко уговорить остаться в пустой квартире. Она наконец согласилась, когда он предложил, чтобы в бывшую комнату бонны вселился бравый вахмистр, Фридин жених. На все телефонные звонки она должна была отвечать, что Альбинус с семьей неожиданно отбыл в Италию.

Марго встретила его холодно. Утром ее разбудил бешеный толстяк, который искал Альбинуса и обзывал ее последними словами. Кухарка, женщина недюжинных сил, слава Богу, вытолкала его вон.

— Эта квартира, собственно говоря, рассчитана на одного человека, — сказала она, взглянув на чемодан Альбинуса.

— Пожалуйста, я прошу тебя, — взмолился он.

— Вообще, нам придется еще о многом поговорить, я не намерена выслушивать грубости от твоих идиотов родственников, — продолжала она, расхаживая по комнате в красном шелковом халатике, сунув правую руку под левую мышку, энергично дымя папиросой. Темные волосы налезали на лоб, это придавало ей нечто цыганское.

После обеда она поехала покупать граммофон. Почему граммофон? Почему именно в этот день? Разбитый, с сильной головной болью, Альбинус остался лежать на кушетке в безобразной гостиной и думал: «Вот случилось что-то неслыханное, а я довольно спокоен. У Элизабет обморок длился двадцать минут, и потом она кричала — вероятно, это было невыносимо слушать, — а я спокоен. Она все-таки моя жена, и я люблю ее, и я, конечно, застрелюсь, если она умрет из-за меня. Интересно, как объяснили Ирме переезд на квартиру Поля, спешку, бестолочь? Как противно Фрида говорила об этом: „И госпожа кричала, и госпожа кричала“ — с ударением на „и“. Странно, ведь Элизабет никогда в жизни не повышала голоса».