Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark]

Альбинус мог успокоить ее, утолить жар, — как те холодные листья подорожника, которые так приятно прикладывать к воспаленному месту. А кроме всего — Альбинус был не только прочно богат, он еще принадлежал к тому миру, где свободен доступ к сцене, к кинематографу. Нередко, заперев дверь, Марго делала перед зеркалом страшные глаза или расслабленно улыбалась, а не то прижимала к виску подразумеваемый револьвер. И ей сдавалось, что ухмылочки и улыбочки у нее выходили не менее ушлые, чем у любой фильмовой актрисы.

После вдумчивых и основательных поисков она нашла в отличном районе неплохую квартиру. Альбинус так растерялся и обмяк после ее визита, что она пожалела его и без лишних церемоний взяла у него пухлую пачку купюр, которые он ей сунул в сумочку во время вечерней прогулки. Более того, в подъезде она позволила поцеловать себя. Пламя этого поцелуя осталось при нем и вокруг него, будто цветной ореол, в котором он вернулся домой и который он не мог оставить в передней, как свою черную фетровую шляпу, и, войдя в спальню, он недоумевал, неужто жена не видит этого ореола.

Но Элизабет, тридцатипятилетняя, мирная Элизабет, ни разу не подумала о том, что муж может ей изменить. Она знала, что у Альбинуса были до женитьбы мелкие увлечения, она помнила, что и сама, девочкой, была тайно влюблена в старого актера, который приходил в гости к отцу и смешно изображал за столом, как мычат коровы. Она слышала и читала о том, что мужья и жены вечно изменяют друг другу, — об этом были и сплетни, и романтические поэмы, и забавные анекдоты, и знаменитые оперы. Но она была совершенно просто и непоколебимо убеждена, что ее брак — особенный, чудесный и чистый, что ему ничего не может грозить.

Вечера, проводимые Альбинусом вне дома, как он утверждал, с какими-то художниками, заинтересовавшимися его кинематографической идеей, ни разу не вызвали у Элизабет ни малейшего подозрения. Раздражительность и нервность мужа она объясняла погодой — май выдался необыкновенно странный: то жарко, то ледяные дожди с градом, который отскакивал от подоконников, словно крошечные теннисные мячики.

— Не поехать ли нам куда-нибудь? — вскользь предложила она как-то. — В Тироль, скажем, или в Рим?

— Поезжай, если хочешь, — ответил Альбинус. — У меня дела по горло, ты отлично знаешь.

— Да нет, я просто так, — сказала Элизабет и отправилась с Ирмой смотреть в Зоологическом саду слоненка, у которого, как выяснилось, почти что не было хобота и короткая пушистая бахрома топорщилась вдоль всего хребта.

Другое дело Поль. История с запертой дверью оставила в нем неприятный осадок. Альбинус не только не заявил в полицию, но даже как будто рассердился, когда Поль об этом опять заговорил. Поль невольно задумался — старался вспомнить, не заметил ли он все-таки кого-нибудь подозрительного, когда входил в дом, направляясь к лифту. Ведь он был очень наблюдателен — он заметил, например, кошку, которая выпрыгнула откуда-то и проскользнула между металлическими прутьями ограды палисадника, девочку в красном платье, для которой придержал дверь, приглушенный смех и пение, доносившиеся из швейцарской, где, как обычно, играло радио. Очевидно, взломщик сбежал вниз, пока он поднимался на лифте. Но откуда все-таки это неприятное чувство?

Супружеское счастье сестры было для него чем-то пленительно святым. Когда, через несколько дней после истории со взломщиком, его соединили по телефону с Альбинусом, пока тот говорил с кем-то другим (классический метод Парки [30]— подслушивать), он чуть не проглотил кусочек спички, которой копал в зубах, услышав такие слова:

— Не спрашивай, а покупай что хочешь.

— Но ты не понимаешь, Альберт, — привередливо проговорил вульгарный женский голос.

Тут Поль повесил трубку, судорожным движением, словно нечаянно схватил змею.

Вечером, сидя с сестрой и зятем, он не знал, как держаться, о чем говорить. Он просто сидел, смущенно и суетливо тер подбородок, мельтешил своими толстыми ногами, норовя закинуть одну поверх другой, вытаскивал из жилетного кармана часы и, поглядев на них, совал безликое, безрукое чудище обратно. Он был из тех впечатлительных людей, которые краснеют до слез от чужой неловкости.

Неужели человек, которого он любил и почитал, способен обманывать Элизабет? «Нет, нет, это ошибка, это глупое недоразумение, — уговаривал он себя, глядя на спокойное лицо Альбинуса, читавшего книгу, на тщательность, с которой он, покашливая время от времени, чтобы прочистить горло, разрезал страницы ножом из слоновой кости… — Не может быть… Меня навела на эти мысли запертая дверь. Подслушанные слова объясняются как-нибудь очень просто. И как же можно обманывать Элизабет?»