Теодор Шторм - Всадник на белом коне

Он положил ее назад на подушки и в отчаянии заломил руки.

— Господи! — воскликнул он. — Не отнимай ее у меня! Ты же знаешь, я не могу без нее!

Словно обезумев, он продолжал шептать:

— Я знаю, Ты можешь не все, что хочешь! Даже Ты! Ты всеведущ, Ты должен поступать по Своей мудрости! О Господи, овей меня хотя бы Своим дыханием!

Внезапно воцарилась как бы полная тишина; он услышал лишь тихое дыхание больной; обернувшись к ее постели, он увидел, что она спит тихим, спокойным сном. Однако сиделка смотрела на него с ужасом. В ту же минуту скрипнула дверь.

— Кто это? — спросил Хауке.

— Господин, это ушла горничная Анна Грета; она приносила грелку [57].

— Отчего вы смотрите на меня с таким страхом, госпожа Левке?

— Я? Я была испугана вашей молитвой! Так вы никого не отмолите от смерти!

Хауке взглянул на нее проницательно.

— Вы, как и наша Анна Грета, посещаете религиозные собрания у голландского портного Жантье? [58]

— Да, господин, мы обе имеем живую веру.

Хауке ничего ей не ответил. Распространившиеся повсюду особые религиозные собрания процветали и среди фризов; разорившиеся ремесленники, лишившиеся за пьянство места учителя были там немаловажными лицами; служанки, молодые и старые бабы, лентяи, одинокие люди ревностно посещали тайные сборища, где каждый мог играть роль священника. Из дома смотрителя в свободные от работы вечера туда ходили Анна Грета, а также влюбленный в нее младший слуга. Эльке, в отличие от Хауке, относилась к этому не столь терпимо; он же считал, что в дела веры не стоит вмешиваться и что пусть уж лучше люди посещают собрания, чем трактир.

Так обстояли дела с верой, и Хауке и на этот раз промолчал; однако о нем не молчали. Молитва его пересказывалась по всей деревне: он смел оспорить всемогущество Господа! Он был в их глазах богохульник; история с чертом, оборотившимся лошадью, казалась уже вполне правдивой.

Хауке ничего об этом не знал, в эти дни он не отходил от постели больной, даже ребенка для него теперь как будто не существовало.

Старый доктор продолжал приходить; он посещал Эльке раз в день, а то и чаще; а однажды просидел у нее целую ночь напролет. Выписав рецепт, он отдавал его слуге Ивену Йонсу, и тот мчался за лекарством в аптеку. Наконец врач стал глядеть несколько дружелюбней и порой доверительно кивал смотрителю:

— Поправится! С Божьей помощью!

И вот однажды — медицина ли победила болезнь или это Господь откликнулся на молитву Хауке, — оставшись с больной наедине, доктор взглянул на нее весело и сказал:

— Госпожа! Теперь я могу вас утешить; сегодня у меня праздник! Вы были очень тяжелы, но отныне снова принадлежите нам, живым!

Темные глаза Эльке засияли. Заслышав родной голос, Хауке тут же вошел в комнату и бросился к постели.

Эльке обвилась руками вокруг его шеи.

— Хауке, муж мой, я спасена! Я остаюсь с тобой!

Доктор вытащил из кармана шелковый носовой платок, обтер им лоб и щеки и, наклонив голову, вышел из комнаты.

Дня через три после этого события благочестивый оратор, башмачник, которого Хауке некогда прогнал за леность, говорил на религиозном собрании, перечисляя слушателям божественные качества:

— Кто же оспаривает всемогущество Господа, кто говорит: «Я знаю, Ты не все можешь, что хочешь»? Мы все знаем этого несчастного, он — бремя для нашей общины. Тот отпадает от Бога, кто во враге Господа и пособнике греха ищет своего утешителя. Ведь какая-то опора должна быть у человека! Но вы остерегайтесь того, кто молится так, ибо он возносит хулу на Господа!

Проповедь эта также передавалась из уст в уста, и скоро о ней знала вся деревня. Слухи дошли и до Хауке. Он никому ни слова о том не сказал, даже Эльке, но однажды обнял ее крепко и прижал к себе:

— Останься мне верной, Эльке! Останься мне

верной!

Эльке с изумлением взглянула на него.

— Тебе верной? Да кому же другому, как не тебе, останусь я верной?

Но, поразмыслив немного, она поняла его.

— Да, Хауке, мы останемся верны друг другу; и не только потому, что друг другу нужны.

И каждый принялся за свою работу.

Все было бы неплохо, но вокруг Хауке, против его воли, продолжало возрастать отчуждение; и в сердце его также гнездилась неприязнь и замкнутость по отношению к другим. Только для жены он оставался таким же, как и прежде; и у колыбели младенца каждое утро и каждый вечер он падал на колени, как если бы желал подле нее спасти свою душу. С челядью и рабочими он обращался строже, чем прежде: если лентяи и нерадивые заслуживали ранее лишь спокойного порицания, то теперь все пугались строгих окриков хозяина. Эльке тем временем пошла на поправку.