Теодор Шторм - Всадник на белом коне

Девушка вышла.

— Ты ведь знаешь, Теде, — снова заговорил смотритель, — Господь не послал мне сына.

— Знаю, смотритель, но ты не должен о том сокрушаться; говорят, в третьем поколении разум в семье идет на убыль; твой дед, это мы все знаем, был из тех, кто защищал нашу землю от наводнений.

Смотритель призадумался, затем с несколько озадаченным видом, выпрямившись в кресле, переспросил:

— Что ты имеешь в виду, Теде Хайен? Ведь я и есть третий… третий в нашем роду!

— Ну да, я не имел в виду ничего дурного. Это только так говорится. — И Теде Хайен с некоторой язвительностью взглянул на престарелого чиновника.

Но тот продолжал беспечно:

— Не слушай бабских сплетен, Теде Хайен; ты же не знаешь моей дочки, она считает не в пример лучше меня! И потом, я хотел сказать, что твой Хауке, помимо работы в поле, может сидеть здесь в комнате с чернилами и пером и упражняться в счете сколько угодно!

— Да, да, смотритель, это он будет делать, тут вы совершенно правы, — ответил старый Хайен и приступил к разговору о представляемых договором льготах, о которых вчера вечером и не подумал заговорить его сын: осенью, помимо льняных рубах, Хауке должен получать еще и по восемь пар шерстяных чулок в придачу к жалованью, а весной Теде Хайен может брать сыра на восемь дней для полевых работ в собственном хозяйстве и так далее, и так далее. Смотритель охотно соглашался на все условия; по-видимому, он считал, что Хауке как никто другой пригоден быть у него младшим батраком.

— Да пошлет тебе Господь утешенье, парень, — сказал старый Хайен, выходя с сыном из дома смотрителя, — если он будет тебя учить, как надо глядеть на мир!

— Да пусть себе учит, — спокойно возразил Хауке, — все наладится.

Хауке не ошибся: чем дольше служил он в этом доме, тем ясней и понятней становился ему мир или то, что было для него миром. Способствовало этому, возможно, и то, что чем меньше Хауке ожидал помощи от других, тем больше принужден был полагаться лишь на собственные силы, как привык делать это с первых дней. Однако в доме нашелся человек, который невзлюбил Хауке; это был старший слуга Оле Петерс, прилежный работник и словоохотливый собеседник. Ему больше приходился по нраву медлительный, но глупый, коренастый младший слуга, который работал с ним прежде; тому можно было спокойно взвалить на спину бочку с овсом и вообще помыкать как угодно. Но Оле Петерс не мог так обращаться с тихим и значительно превосходящим его по уму Хауке; на него приходилось смотреть совсем иначе. Тем не менее множество ухищрений придумывалось для того, чтобы нагрузить младшего батрака работой, которая была почти непосильна для еще не окрепшего телом юноши; но Хауке, едва только Петерс говорил: «Видел бы ты здоровяка Нисса, как у того работа спорилась!» — упрямо поднатуживался и доводил работу до конца, пусть это даже стоило ему полного изнеможения. Спасало и то, что Эльке препятствовала такому обращению — когда сама, когда жалуясь отцу. Можно было только удивляться, что связывало дочь смотрителя и слугу в его доме, этих чужих друг другу людей; вероятно, то, что оба обладали способностью хорошо считать; Эльке было неприятно смотреть, как ее соратник надрывается от непомерно тяжкой работы.

Нелады между старшим и младшим батраком не утихали и зимой, когда после дня Святого Мартина нужно было готовить всякие расчеты по дамбам для предстоящей ревизии.

В один из майских вечеров, когда погода стояла холодная, словно в ноябре, и в доме было слышно, как внизу, у плотины, грохочет прибой, хозяин позвал Хауке:

— Эй, Хауке, иди-ка сюда. Вот сейчас ты и сможешь показать, умеешь ли ты считать!

— Мне еще нужно накормить молодняк, хозяин, — возразил слуга.

— Эльке! — позвал смотритель. — Ты где, Эльке? Поди-ка к Оле и скажи ему, пусть накормит молодняк; Хауке сейчас займется расчетами!

Эльке поторопилась в конюшню и передала распоряжение старшему слуге — он как раз был занят тем, что развешивал использованную в течение дня упряжь.

Оле Петерс хлестнул уздечкой по столбу, возле которого был занят, с такой силой, будто хотел разодрать ее в клочья.

— Черт бы побрал проклятого писаку!

До Эльке донеслись эти слова, когда она закрывала за собой дверь в конюшню.

— Ну? — поинтересовался старик, едва она вошла в комнату.

— Он все с радостью сделает, — покусывая губы, ответила дочь и уселась напротив Хауке на грубо сколоченном деревянном стуле; такие и до сей поры мастерят в деревенских домах долгими зимними вечерами. Из выдвижного ящика девушка достала недовязанный белый чулок с узором из красных птиц, судя по длинным ногам, — цапель либо аистов. Хауке углубился в расчеты; смотритель расположился в кресле и сонно поглядывал на мелькающее перо; на столе горели, как обычно, две сальные свечи, и оба окна в свинцовых рамах были закрыты ставнями и снаружи завинчены; пусть себе ветер бьется сколько хочет. Иногда Хауке отрывался от работы и мельком взглядывал на чулок с узором из птиц или на узкое спокойное лицо девушки.