Борис Васильев - Были и небыли

— Раненых подобрали?

— Всех, Михаил Дмитриевич, — ответил из-за плеча Млынов.

— Как там Куропаткин?

— Оглушен и обгорел. Кости целы. Правее вас — в темном на лошади. Видите?

На левом фланге турецких войск смутно виднелась черная фигура. Всадник стоял впереди стрелковой линии одиноко, положив руки на луку седла.

— Не ты разгромил меня, Осман-паша, — тихо сказал Скобелев. — Свои турки постарались. Природные.

Осман-паша упредил обещанный удар Крылова: его аскеры начали бешеный штурм Скобелевских редутов еще затемно. Он двинул не только резервы, но и таборы с тех направлений, на которых русские прекратили наступать: практически против Скобелева были брошены все боеспособные части.

— Олексин, доберись до редутов. Прикажи отступать, как только Крылов начнет атаку.

Лощина Зеленогорского ручья простреливалась турками, сумевшими все же потеснить левый фланг Скобелева. Федор перебегал, прыгая через трупы. Свалился в редут, когда там только-только отбили очередную атаку.

— Шестая, — пояснил пожилой фельдфебель. — Из докторов, что ли, будете?

— Нет, я с поручением. Где командир?

— Ваше благородие, тут с поручением! — крикнул фельдфебель.

Подошел капитан в заляпанном кровью и грязью мундире. Осунувшееся лицо было в глине, и Олексину показались знакомыми лишь проваленные, безмерно усталые глаза.

— Вы, Олексин? Вот где пришлось свидеться.

— Гордеев?

— Что принесли — помощь или обещания?

— Помощи не будет. Генерал приказал отступать, как только Крылов начнет атаку.

— Отступать, — Гордеев спиной сполз по глинистой стене бруствера в красную от крови лужу. — Мои солдаты были в Плевне: двое сумели вернуться. Нет, он — действительно Бова-королевич, так и скажите ему, Олексин.

— Сами скажете, капитан.

Гордеев отрицательно покачал головой. Потом усмехнулся.

— Что такое честь, Олексин, думали когда-либо? Впрочем, вам ни к чему: вы впитали ее с колыбельки. А мне пришлось думать. Для вас честь — гордость рода, а для меня — гордость Родины.

— Мой род неотделим от Родины, Гордеев.

— Я не о том. Если бы мы воевали за очередной кусок, я бы не вернулся в армию. Но мы воюем за свободу, Олексин. Пока — за чужую, и то слава богу. Честь Родины — нести свободу народам, а не завоевывать их, вот я о чем. Извините, мысли путаются: двое суток не спал. Умереть, не выспавшись, — это уже смешно, не правда ли?

— Странно вы шутите.

— Странно, Олексин? Страна у нас странная, вот и шутим мы странно. У нас — восторженная история. Не по сути, а по способу изложения. И во всех нас таится этот подспудный восторг, а кто не скрывает его, тот — вождь, трибун, идол, за которым мы идем очертя голову. Помирать — так с музыкой: вот наш девиз. И он это очень хорошо понимает.

— Вы о Скобелеве говорите?

— Я о восторге говорю. Сегодня его Скобелевым зовут, завтра другой придет — суть не в этом, Олексин. Суть в том, что коли есть идея в войне, то восторг наш природный сразу на фундамент опирается. И тогда нам никто не страшен, никто и ничто. Кажется, бой завязался, слышите? Уши мне заложило… — Гордеев встал. — Все правильно: атака. Забирайте солдат, Олексин, знамена и — прощайте.

— А вы?

— Генералу скажете, что Гордеев умер там, докуда дошел. Слушай приказ! — крикнул капитан. — Всем покинуть редут и спасти боевые знамена. Живо, ребята, живо, пока турки не опомнились!

Уже в логу, пропуская мимо солдат, тащивших раненых и два батальонных знамени, Федор оглянулся. И вздрогнул: на бруствере редута открыто стоял капитан Гордеев, скрестив на груди руки, — с правой на темляке свисала сабля. Он смотрел вперед, на Плевну: оттуда со штыками наперевес бежали турки…

— Скорее, ваше благородие, отрежут! — крикнул Олексину ожидавший его фельдфебель.

Когда Олексин перебрался через ручей и вышел из зоны обстрела, он еще раз оглянулся. Сквозь моросящий дождь с трудом проглядывались глиняные откосы редута. На брустверах его виднелись лишь синие куртки аскеров…

Третий штурм Плевны стоил России тринадцать, а Румынии — три тысячи жизней. Русская армия прекратила бессмысленные попытки сокрушить Османа-пашу и стала переходить к правильной осаде. Руководить блокадой было предписано герою Севастопольской обороны генералу Тотлебену. В кровавой истории Плевны наступал новый этап.

Немногим позднее государственный секретарь Половцев записал в своем дневнике:

«Слава Скобелева растет ежедневно. Когда он едет по лагерю, все солдаты выбегают из палаток с криками «Ура», что до сей поры делали для одного государя. Скобелев — умен, решителен и безнравственен, — таковыми были кесари и Наполеон. Белый китель и белая лошадь дразнят турок и восхищают солдат. Николай Николаевич старший его ненавидит и в последнее плевненское дело письменно запретил посылать ему подкрепления, а получи он их и удержи редуты, так и Плевна была бы нашей…»