Жан- Мари Гюстав Леклезио - Золотоискатель

Все тихо кругом, все словно замерло, на земле установилось время Вселенной. Я лежу на ковре из листьев вакоа, завернувшись вместе с Умой в армейское одеяло, и смотрю на звезды. Вон там, на западе, Орион, а вон прижался к «парусу» Арго Большой Пес, и в нем горит Сириус — ночное солнце. Мне нравится говорить о звездах (и я не лишаю себя этого удовольствия), я громко, вслух произношу их имена, как когда-то перечислял их отцу, шагая рядом с ним по Звездной аллее.

«Арктур, Денебола, Беллатрикс, Бетельгейзе, Акомар, Антарес, Шаула, Альтаир, Андромеда, Фомальгаут…»

И вдруг прямо над нами, на небосводе, начинается звездный дождь. Светлые штрихи прочерчивают небо во всех направлениях и гаснут, одни — быстрее, другие — так медленно, что их след еще горит какое-то время на сетчатке глаз. Чтобы лучше видеть, мы сели и в восхищении запрокинули голову. Я чувствую, что Ума дрожит всем телом. Я хочу согреть ее, но она отталкивает меня. Прикоснувшись к ее лицу, я понимаю, что она плачет. Потом она бежит к лесу, прячется среди деревьев, чтобы не видеть этих огненных штрихов, перечеркнувших все небо. Я догоняю ее, и она начинает говорить хриплым голосом, исполненным усталости и гнева. Она говорит о несчастьях и о войне, которые должны вернуться, о смерти своей матери, о манафах, которых отовсюду гонят и которым снова придется уйти отсюда. Я пытаюсь успокоить ее, хочу сказать: это всего лишь аэролиты, космические камни! Но я не решаюсь, и потом, я сам уже не знаю, действительно ли это всего лишь аэролиты?

Сквозь листву мне видно, как в ледяном небе беззвучно падают звезды, увлекая за собой другие светила, другие солнца. Может, это правда, что война скоро вернется и небо снова озарится огнем пожаров и вспышками снарядов?

Мы долго стоим обнявшись, пытаясь спрятаться под деревьями от знаков судьбы. Потом небо успокаивается, и звезды принимаются сиять по-прежнему. Но Ума не хочет возвращаться в скалы. Я укутываю ее в одеяло и так и засыпаю, сидя рядом с ней бесполезным стражем.

Ума ушла. Под мокрым от росы навесом из веток осталась лишь циновка из вакоа, которая хранит еще едва заметный отпечаток ее тела. Мне хочется верить, что она вернется, и, чтобы не думать об этом, я иду к ручью промывать песок в лотке. Вокруг меня пляшет мошкара. Порхают зимородки, перекликаясь между собой насмешливыми голосами. Временами мне кажется, что в чаще леса я вижу скачущую среди кустов женскую фигурку. Но это всего лишь обезьяны, разбегающиеся при моем приближении.

Каждый день я жду ее у источника, где мы купались вместе и собирали красные гуайявы. Я жду ее, шурша листьями, потому что так мы условились переговариваться в лесу. Мне вспоминаются те дни, когда я поджидал Дени, слушая, как в ответ на мое шуршание он подает сигнал из гущи трав, скрипя, как чудн о е насекомое: «Вини, вини, вини…»

Но здесь мне никто не отвечает. Приходит ночь, укрывает долину. Из мрака выступают только окружающие меня горы: Бриз-Фер, гора Макабе, и вдали, близ поблескивающего металлом моря, — Морн. Вместе с приливом поднялся ветер. Я вспоминаю, что говорил Кук, когда ветер завывал в ущельях. «Слушай! — говорил он. — Это стонет Сакалаву, потому что белые сбросили его с горы! Это голос великого Сакалаву!» Я слушаю стенания, глядя на угасающий свет. Красные камни утеса позади меня еще пышут жаром, внизу в долине поднимаются к небу дымы. И мне все время кажется, что я вот-вот услышу в лесу шаги Умы, почувствую запах ее тела.

Лагерь беженцев в Ривьер-Нуаре оцеплен английскими солдатами. Уже несколько дней, как его окружили колючей проволокой, чтобы никто не мог ни войти в него, ни выйти наружу. Все, кто на тот момент оставался в лагере: люди с Родригеса, Диего-Суареса, Агалеги, коморцы, индийские и пакистанские кули, — ждут решения своей участи. Те, у кого документы не в порядке, должны будут вернуться домой, на свои острова. Мне объяснил это английский солдат, когда я хотел войти в лагерь, чтобы поискать там Уму. За его спиной, в пыли между бараками, играют на солнце дети. Тростниковые поля горят из-за нищеты, это она разжигает в людях гнев, а гнев опьяняет.

Я долго сижу перед лагерем в надежде увидеть Уму. Вечером мне не хочется возвращаться в Мананаву. Я ночую среди развалин нашего бывшего имения, в Букане, под деревом чалта — древом добра и зла. Перед сном я долго слушаю, как поют в овраге жабы, как вслед за луной поднимается с моря ветер, как бегут волны по заросшим травой полям.

На заре пришли какие-то люди во главе с сирдаром, и я спрятался под своим деревом — на случай, если они пришли за мной. Но им нужен не я. Они несут «мертвяки», эти тяжелые чугунные щипцы, которыми выдергивают из земли тростниковые пеньки и камни. Еще у них с собой кирки, заступы, топоры. Вместе с ними пришло несколько женщин в ганни , неся на голове мотыги. Их сопровождают два всадника, оба белые — белых легко узнать по командному тону. Один из них — мой кузен Фердинан, другой — англичанин, незнакомый, возможно field manager. Из своего укрытия я не слышу, что они говорят, но догадаться нетрудно. Они собираются раскорчевать и распахать под тростник последние арпаны нашей земли. Я равнодушно смотрю на все это, вспоминая, как нас выгоняли из нашего дома; с каким отчаянием мы брели к нагруженной мебелью и сундуками повозке, ожидавшей нас на пыльной прямой дороге. Помню, как дрожал от гнева голос Лоры, когда она все твердила, а Мам уже и не пыталась ее остановить: «Я хочу, чтобы он умер!» Она говорила про дядю Людовика. Теперь же кажется, что все это было в другой жизни. Всадники ускакали. До меня доносятся приглушенные листвой удары кирки о землю, скрежет «мертвяков» по камням да медленное заунывное пение работающих негров.