Дилан Томас: Преследователи

Лесли тихонько сказал:

– Может, она нам поверит в кредит по одной?

– Погоди, – сказал я. – Пусть она сперва оттает.

Но девица за стойкой услыхала и посмотрела на меня. Она посмотрела прямо сквозь меня, сквозь всю мою недолгую судьбу, до самой до той постели, где я родился, а потом покачала своей золотой головой.

– Сам не знаю, в чем дело, – сказал Лесли, когда мы шли под дождем по Крымской, – только у меня сегодня прямо тоска.

– Это самый грустный вечер на свете, – сказал я.

Мокрые, одинокие, мы остановились поглядеть на кадры в витрине кино, которое мы называли Страстюшник. Неделю за неделей, годами, годами сидели мы там на жестких стульях в моросящей, уютной, порхающей тьме, сперва с конфетами и орешками, трещавшими вместо немых выстрелов, а потом с сигаретами: особый дешевый сорт, от которого глотатель огня закашлялся бы насмерть. «Пошли поглядим на Толмедж Львиное Сердце, – сказал я, – и… на Бири с камелиями, – сказал я, – и на Мэри Гиш, и на Лилиан Пикфорд». [1]

Мы оба расхохотались.

– О, где ты, наша утраченная юность, – сказал я.

Мы побрели дальше, шлепая по лужам, нарочно обрызгивая прохожих.

– Ты почему зонтик не открываешь? – спросил я.

– А он не открывается. Попробуй.

Мы вместе пробовали, и зонтик вдруг вздулся, спицы пробили взмокший шелк; ветер пустил клочья в пляс; зонтик бился на ветру, как загубленный огромный математический какой-то птенец. Мы пытались его закрыть: новая коварная спица прорвалась сквозь покалеченные ребра. Лесли поволок его за собой по тротуару, как будто он его подстрелил.

Девочка по имени Далси мчалась в Страстюшник, она хмыкнула: «Привет», но мы ее остановили.

– Произошла ужасная вещь, – сказал я ей. Она была такая дура, что даже когда ей было шестнадцать, мы сказали ей, что, если съешь мыла, волосы станут виться, и Лес украл кусок мыла из ванной, и она его съела.

– Знаю, – сказала она. – У вас зонт сломался.

– Нет, вот тут ты ошибаешься, – сказал Лес – Это вообще не наш зонт. Он с крыши упал. Пощупай, – сказал он. – Ты убедишься, что он упал с крыши.

Она осторожно потрогала зонтик за ручку.

– Там кто-то стоит и бросается зонтиками, – сказал я. – Возможно, это опасно.

Она начала хихикать, но сразу осеклась и встревожилась, когда Лесли сказал:

– Ничего не известно. Дальше могут быть трости.

– Или швейные машинки, – сказал я.

– Ты погоди тут, Далси, а мы посмотрим, – сказал Лесли.

Мы заторопились дальше по улице, обогнули бушующий угол и тут припустили бегом.

За кафе Рабиотти Лесли сказал:

– Зря мы так поступили с Далси.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Мимо скользнула мокрая девушка. Без единого слова мы за ней пошли. Она не спеша, длинноного, прошла по Инкермана, через Парадиз-пассаж, и мы шли за ней по пятам.

– Не пойму, зачем ходить за людьми, – сказал Лесли. – Бзик какой-то. Ни к чему не ведет. Ну дотащишься ты за ними до дому и потом хочешь заглянуть в окно, посмотреть, что они там делают, а шторы опущены почти всегда. Уверен, никто, кроме нас, этим не занимается.

– Неизвестно, – сказал я. Она свернула на дугу Святого Августа – в большую подсвеченную туманность. – Все вечно за всеми ходят. Как мы ее назовем?

– Гермион Уэдерби, – сказал Лесли. Имена он давал всегда без осечки. Гермион была легкая, тощая и, как длинная влюбленная учительница гимнастики, шла сквозь жалящий дождь.

– Неизвестно. Никогда не знаешь, что обнаружится. Может, она живет в огромном доме со своими сестрами…

– Сколько их?

– Семь. И все жаждут любви. И когда она приходит домой, все они переодеваются в кимоно и лежат по диванам и только и ждут, чтоб кто-то вроде нас к ним зашел, и они будут вокруг нас стрекотать, как скворцы, и нам тоже дадут кимоно, и мы не уйдем из этого дома до самой смерти. Там, может быть, так красиво, тепло и шумно, как в теплой ванне с птицами…

– Очень мне нужны твои птицы в ванне, – сказал Лесли. – Может, она горло себе перережет, если шторы не задернут. Мне все равно – лишь бы интересно.

Она прошлепала за угол, на улицу, где вздыхали ухоженные деревья и сияли уютные окна.