Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

В Анджелике, которой также было под семьдесят, еще сохранилось много следов ее былой красоты; болезнь, превратившая ее через три года в жалкую тень, уже начала свое действие, но пока еще скрывалась где-то глубоко в ее крови; зеленые глаза были еще прежними, лишь слегка потускнели; морщины на шее были прикрыты мягкими черными лентами капора; овдовев три года назад, она носила его не без кокетства, которое также могло казаться тоскливым воспоминанием о былом.

— Что ж ты хочешь, — говорила она Кончетте, когда, взяв друг друга под руки, они направлялись к салону. — Что ж ты хочешь, из-за этих празднеств по случаю пятидесятилетия похода гарибальдийской тысячи, которые уже на носу, нет ни минуты покоя. Можешь себе представить, несколько дней тому назад меня пригласили войти в Почетный комитет; конечно, это честь для нашего дорогого Танкреди; но подумай, сколько хлопот для меня! Нужно позаботиться, куда разместить оставшихся в живых участников похода, которые съедутся со всей Италии, распределить приглашения на трибуны, чтоб никого не обидеть, да еще обеспечить участие всех мэров Сицилии. Кстати, дорогая, мэр Салины — клерикал и отказался участвовать в шествии; тогда я подумала о твоем внуке Фабрицио; он нанес мне визит, и я сразу за него ухватилась. Мне он не смог отказать, и мы в конце этого месяца увидим, как он будет шагать в длинном сюртуке по улице Свободы вслед за плакатом с большой надписью «САЛИНА». Ведь, правда, это замечательно! Салина чествует Гарибальди. Так сольются старая и новая Сицилия. Я и о тебе, дорогая, подумала; вот твой билет на почетную трибуну, справа от королевской. — И она вытащила из своей парижской сумочки кусочек картона того же красного цвета гарибальдийцев, что и шелковый шарф, которым Танкреди некоторое время повязывал себе шею. — Каролина и Катерина будут недовольны, — продолжала она тоном третейского судьи, — но я могла располагать лишь одним местом; впрочем, у тебя на него больше прав, чем у них: ты была любимой кузиной нашего Танкреди.

Она говорила много и говорила хорошо; сорок лет совместной жизни с Танкреди, жизни бурной и непостоянной, но достаточно долгой, окончательно уничтожили акцент и манеры Доннафугаты: она преобразилась настолько, что даже усвоила изящный жест, которым Танкреди скрещивал пальцы рук. Она много читала, на ее столике последние книги Франса и Бурже чередовались с книгами Д'Аннунцио и Серао; в палермских салонах она прослыла знатоком архитектуры французских замков на Луаре, о которых часто восторженно говорила, быть может, бессознательно противопоставляя спокойствие их стиля Возрождения барочной тревоге замка Доннафугаты, к которому питала отвращение, непонятное тем, кто не знал ее заброшенного детства.

— Ну что у меня за голова, дорогая! Забыла тебе сказать, что сейчас сюда приедет сенатор Тассони, мой гость на вилле Фальконери, который хочет познакомиться с тобой: он был большим другом Танкреди, его товарищем по оружию и, кажется, слышал о тебе много. Дорогой наш Танкреди!

Платочек с тонкой черной каемочкой был извлечен из сумочки, и она вытерла слезу, выступившую на ее все еще прекрасных глазах.

Кончетта время от времени вставляла фразы, нарушая непрестанное жужжание Анджелики; однако при упоминании имени Тассони она промолчала. Далекая-далекая, но такая ясная картина возникла перед ее глазами, словно она смотрела в перевернутый бинокль: большой белый стол, вокруг которого сидят все, кто теперь уже в могиле. Танкреди рядом с ней — теперь и его уже нет, да, впрочем, и сама она тоже, в сущности, мертва; его грубый рассказ, истерический смех Анджелики и ее собственные не менее истерические слезы. То был поворот в ее жизни; в ту минуту она вступила на путь, приведший ее сюда, в эту пустыню, где больше не живет любовь, давно угасшая, где даже нет места для ненависти.

— Я узнала о ваших неприятностях с курией. До чего же они назойливы! Но почему ты мне раньше ничего не сказала. Что-нибудь я бы могла сделать: кардинал относится ко мне с почтением; боюсь, что теперь уже слишком поздно. Теперь буду работать за кулисами. Впрочем, все это кончится пустяками.

Прибывший вскоре сенатор Тассони оказался бодрым элегантным старичком. Его огромное и все растущее богатство, обретенное в борьбе и соперничестве, не ослабило его сил, а, напротив, способствовало сохранению той постоянной энергии, которая теперь преодолевала влияние возраста, и придавало ему живость. Несколько месяцев пребывания в южной армии Гарибальди наложили на него свой отпечаток, он приобрел ту военную выправку, которой не дано было стереться. В сочетании с любезностью она вначале принесла, ему немало успехов в любви; теперь же, в соединении с числом принадлежащих ему акций, достойно служила ему, чтоб терроризировать правления банков и акционерных обществ по производству хлопчатобумажных тканей; почти половина Италии и значительная часть балканских стран пришивали свои пуговицы нитками фирмы «Тассони и K°».