Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

— Скажи всем, чтоб меня вставили в покое; мне лучше, я хочу вздремнуть.

Ему действительно хотелось спать; но он нашел, что поддаться этому желанию сейчас столь же абсурдно, как есть торт за несколько минут до званого обеда. И улыбнулся. «Я всегда был предусмотрительным чревоугодником». Он сидел в кресле; вокруг царила глубокая тишина; нараставший внутренний гул становился все слышнее.

Он смог повернуть голову налево: у горы Пеллегрино кольцо вершин расступалось и сквозь прогалину видны были те два холма, у подножия которых стоял его дом. Теперь дом был недостижим и казался очень далеким. Он вспомнил о своей обсерватории, о телескопах, которые теперь на многие десятилетия покроются пылью; о бедном падре Пирроне, который и сам стал почти прахом; о картинах, изображавших его поместья, о гобеленах с обезьянками; о большой медной кровати, на которой скончалась его Стеллучча; обо всех вещах, память о которых теперь казалась ему ничтожной, хотя и дорогой. Он припоминал все мелочи: разные металлические детали, сплетение нитей в тканях, полотна, полоски земли, сквозь которую пробивались сочные травы, — все то, о чем он заботился при жизни. Скоро эти ни в чем не повинные вещи будут замурованы в склепе заброшенности и забвения. Сердце сжималось от боли при мысли о неизбежном конце всех этих ничтожных, но дорогих ему предметов, и он забывал даже о собственной агонии. Сплошной ряд домов, возвышавшихся за его свиной, преграда из гор, истомленные лучами беспощадного солнца просторы не позволяли ему представить себе Доннафугату. Теперь она казалась чем-то увиденным во сне, чем-то уже ему не принадлежащим: сейчас ему принадлежало лишь это измученное тело, лишь этот цементный пол под ногами, лишь грохот устремляющихся в пропасть черных вод. Он был один на тонущей после кораблекрушения лодке, ставшей добычей неукротимых потоков.

Были у него сыновья. Да, да, сыновья. Уж нет в живых Джованни, единственного, кто походил на него. Раз в два года он присылал привет из Лондона; он больше не занимался углем и торговал бриллиантами; после смерти Стеллы на ее имя пришло небольшое письмо, а вскоре вслед за ним и пакетик с браслетом. Да, это был его сын. Ведь он тоже «ухаживал за смертью»: забросив все, он обеспечил себя той частицей смерти, какой можно обладать, еще продолжая жить. Ну, а другие… Были внуки: Фабрициетто, самый младшей в роду Салина, такой красивый, живой, такой милый…

И такой ненавистный: двойная доза крови Мальвика, инстинкт прожигателя жизни, стремление к буржуазной элегантности. Нет, незачем себя обманывать, последним в роду Салина был он сам — жалкий гигант, лежавший в агонии на балконе гостиницы. Значение знатного рода заключено в традиции, то есть в жизненных воспоминаниях, а он последний в этом роду обладал необычными воспоминаниями, непохожими на те, которые хранит память других семейств.

Фабрициетто будет вспоминать лишь о банальных вещах, как и его товарищи по гимназии: о недорогих завтраках, злых шутках над учителями, о лошадях, купленных не за их достоинства, а лишь потому, что дешево; значение знатного имени станет пустым украшением, отравленным горечью при мысли, что другие окажутся способны на большую помпезность. А потом — погоня за богатой невестой, что к тому времени станет в порядке вещей; не то что у Танкреди, который отважился на смелую охоту. Гобеленам Доннафугаты, миндальным рощам Рагаттизи, а может, и фонтану Амфитриты уготована причудливая судьба: они превратятся в пожираемые паштеты из печенки, они украсят женщин, которые сойдут со сцены скорее, чем сотрется помада с их губ. Вот судьба, ожидающая все старинные и потускневшие предметы.

Останется лишь воспоминание о старике с холерическим темпераментом, о деде, умершем в июльский полдень, достаточно заблаговременно, чтобы не помешать мальчику отправиться на купания в Ливорно. Он говорил, что Салина всегда останутся Салина. Он был неправ. Последний Салина — он сам. Этот Гарибальди, этот бородатый Вулкан в конце концов победил.

Из ближней комнаты через открытую на балкон дверь до него донесся голос Кончетты:

— Без этого нельзя; нужно было его позвать; я бы никогда не нашла покоя, если 6 его не позвали.

Князь тотчас же понял: речь шла о священнике. На какое-то мгновение решил отказаться, лгать, закричать: мне совсем хорошо, ничего мне не нужно. Однако тотчас же убедился, насколько все это смешно: он ведь князь Салина и, как князь Салина, должен умереть, имея рядом хоть какого-нибудь священника. Кончетта права. Почему он должен отказываться от того, к чему тысячи других людей стремились перед смертью? Он молчал, ожидая, когда раздастся звон колокольчика, извещающего о последнем причастии. Вскоре он услышал его — храм Милосердия был почти напротив. Серебристое, праздничное звучание поднималось по ступеням лестницы, вторгалось в коридор; вот открылась дверь, и звук колокольчика стал резким; следуя за управляющим гостиницей, маленьким швейцарцем, до нельзя рассерженным, что у него в отеле умирающий, в комнату вошел отец Бальзамо — приходский священник, несший дароносицу в кожаном футляре, а в ней святые дары.