Курбан Саид - Девушка из Золотого Рога

— Я больше никогда не смогу улыбаться, — сказал он настороженно.

— Но я обязательно вернусь. У нас в Стамбуле, кто-то должен был всегда сопровождать женщину, чтобы она вернулась вовремя, но меня не нужно сопровождать, я сама вернусь.

Она пошла на телеграф и послала две телеграммы одинакового содержания Джону Ролланду и Ахмед паше:

«Не могу,

Потом снова отправилась бродить по городу. На террасе кафе на Штефансплатц она приметила Марион и хотела повернуть в сторону, но тут поняла, что сама была на волоске от того, за что презирала ее. Азиадэ вдруг почувствовала жалость и сочувствие к Марион. Она с улыбкой кивнула ей, Марион ответила удивленным и слегка надменным кивком.

Азиадэ пошла домой. Проходя мимо отеля, она подняла взгляд на серый фасад здания. Где-то наверху Сэм собирал чемоданы.

— Мы поедем в Рим, Джон. Женщины всегда приносили твоей семье одни несчастья. Из Рима мы отправимся в Триполи, ну а потом работать, в Гадамес. Ты должен написать хороший сценарий, иначе никто не заплатит нам приличный гонорар.

Джон кивнул.

— Не упаковывай машинку, Сэм. Я начну работать еще в поезде. Что пьют в Италии? Я еще ни разу там не был.

Сэм закрыл чемодан.

— Италия почти так же прекрасна, как и Греция, — важно сказал он. — Там пьют вино, а в Триполи — очень вкусную финиковую водку. За дело, Джон.

И они покинули отель.

Гидроплан стоял у пристани Остиа, словно автобус у остановки. Наверху пилот с напряженным лицом проверял мотор и пропеллер. А потом пропеллер зажужжал, и мощная машина ритмично задрожала.

Взойдя на борт, Джон Ролланд сел у окна, сжав в руках длинную трубку вентилятора. Сзади шелестел газетой Сэм. Пассажиры сидели на своих местах, как в приемной у зубного врача. Дверь захлопнулась.

За стеклом иллюминатора побежали белые волны. Они ласкались о толстое стекло, пенящиеся и мягкие, будто махали на прощание. Постепенно, будто усмиряемые гулом пропеллера они становились меньше, спокойнее, невидимее, а потом утонули в глубине, и перед глазами Ролланда распростерся пляж Остии, пляжные кабинки, гостиница на берегу и просторные залы Литории.

Самолет рывками набирал высоту.

— Бисмиллахи Рахмани Рахим — Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, — прошептал Ролланд и сам удивился этому внезапному приступу богобоязненности.

Он повернул кран вентилятора, и струя воздуха ударила ему в лицо, развевая черные волосы. Теперь ему придется несколько часов провести сидя здесь, у окна, заточенным в этой кабине, парящей в небе между Европой и Африкой.

Он молчал, прислонившись лицом к стеклу. Гул мотора заглушал голоса. Как приятно, вот так, расслабившись, предаться размышлениям, которые увлекли его из Нью-Йорка в пустыню, потом снова зашвырнули в каменную угрюмость городов, а теперь уносят над морями к далеким берегам варваров.

Джон видел как ветер внизу разрывал белые лоскуты облаков, скользящих по голубой поверхности. Сверху залитое солнцем море казалось гладким, бездвижным, застывшим. Тень самолета скользила по его поверхности, напоминая большую птицу. Джон напряженно всматривался в море. Слева, за широкой линией горизонта, притаился Стамбул. Впереди облака скрывали невидимый берег Африки.

Средиземное море, распростершееся внизу, таинственным кольцом охватывало прошлое и настоящее. Джону казалось, что на этой стеклянной голубой глади проступают очертания веков, омываемых этим морем, и они, эти века, неразрывно связаны с ним и он полностью находится в их власти.

Он был неутомимым изгнанником, гнавшимся за какой-то призрачной целью. Родиной? Он больше не знал, где его родина. Водами Босфора? Такая же вода лежала сейчас перед его глазами. Дворцами? В мире много дворцов прекрасней, и они все открыты для него.

Он искал покоя, безопасности, осмысленной жизни, которых лишился, переплыв океан, и оказавшись в царстве безысходной пустоты — каменной громаде Манхэттэна. Бездушными были комнаты, в которых он жил, улицы, по которым ходил, дома, которые видел. Жизнь слилась в безотрадную последовательность приемов пищи и рабочих часов, потому что он был выброшен из таинственного колеса судьбы, которому принадлежал и для которого был рожден.

На него иногда находило такое — во время работы, в ресторане, за разговором. Чей-то силуэт, профиль, случайное слово — и тогда пустота нарастала в нем, заполняла и душила, как ненасытный злой дух. Эту боль невозможно было унять, и хотя он пытался укрыться за стеной внешней практичности существования, новых имен, нового паспорта, он с безнадежной отчетливостью осознавал, что все это лишь оболочки, которые легче сбросить, чем новую рубашку или костюм.