Курбан Саид - Девушка из Золотого Рога

— Марион, — сказал он. — Марион — глупая гусыня. Когда-то я очень любил ее, но все это уже в прошлом. Я люблю тебя. Марион опускается на дно, и мне ее ничуть не жалко. Фритц, как и ожидалось, бросил ее, и она теперь совсем одна, несмотря на свою красоту. А у меня есть Азиадэ, и я счастлив.

— Так Аллах карает за прелюбодеяние.

Азиадэ улыбалась, ей и в самом деле было по душе, что Марион теперь одна.

— Ты достаточно выпил, Хаса?

— Да.

— Тогда слушай, — она склонила голову набок и невинным взглядом смотрела перед собой. — Мы уже достаточно долго женаты, Хаса. Мне уже настало время иметь детей.

— Ох, — произнес Хаса и покосился на бутылку коньяка, но Азиадэ молча отодвинула ее.

— Ребенка? — переспросил он и укрылся одеялом.

— Да, сначала одного, потом, Бог даст, еще одного и еще.

— Ты права, — сказал Хаса, — но знаешь ли ты какую боль испытывают женщины при родах.

Азиадэ кивнула.

— Моя мать испытывала эту боль, моя бабушка тоже. Даже моя прабабушка. Это не может быть так страшно.

— Да, конечно.

Хаса и сам не знал причин своего панического страха перед отцовством. Он боялся детей, как когда-то боялся школы. Он хотел иметь детей, но только в далеком, неопределенном будущем.

— Дело в том, — сказал он смущенно, — что если я буду иметь детей, то должен быть уверен, что у них всегда все будет хорошо. Но в то же время, я хочу, чтобы и тебе было хорошо, когда у нас будут дети. Из трех пациентов платит только один, из десяти операций восемь оплачиваются страховкой. После рождения первого ребенка нам придется отказаться от машины, после второго — от прислуги, после третьего — переехать в квартиру поменьше. Но я не хочу, чтобы мы испытывали в чем-то недостаток, в чем-то отказывали себе, поэтому давай подождем, совсем немного, до лучших времен, и тогда я обещаю тебе пятерых. — Он умолк и выглядел совершенно истощенным после столь длинной речи.

Азиадэ внимательно посмотрела на него.

— Я жила без прислуги и без машины и была вполне довольна. Ты не хочешь детей, потому что ты сам еще ребенок — и это главное. Подумай, Хаса, я с радостью готова для тебя на все. Но я не только твоя любовница… в первую очередь я — твоя жена.

Хаса постарался не расслышать последних слов.

— Когда у тебя не было прислуги и машины, ты еще не была моей женой. Теперь же я должен заботиться, чтобы у тебя все было.

— И все же, — сказала она, все еще сидя по-турецки, со сложенными на коленях руками, — все же я была тогда дочерью министра и невестой принца.

— Твой принц, — рассмеялся Хаса, — скорее всего, стал статистом в Голливуде или снимается в восточных фильмах в роли евнуха.

— Ты очень глупый ребенок, — воскликнула Азиадэ. Она схватила его за уши и стала трясти его голову. — Ты хочешь быть моим мужем и ребенком одновременно — вот в чем дело. Если ты меня разозлишь, я вылью тебе в рот весь коньяк. И тогда утром у тебя будет болеть голова, и ты не сможешь лечить своих певцов.

— Если ты будешь меня сердить, — сказал Хаса, взяв ее лицо в свои руки, — если ты меня разозлишь, я затащу тебя в операционную и вырежу тебе гланды. После этого восемь дней ты не сможешь говорить и тебе придется лежать в постели. Вот что тебе за это будет.

— Какой ты жестокий, — рассмеялась Азиадэ и отпустила Хасу.

Он довольно плюхнулся на подушки.

— Спи, — сказала она, выключив свет.

Хаса безмятежно заснул, но к Азиадэ сон не шел. Она думала о жизни, оказавшейся сложнейшей головоломкой. В деревнях Анатолии, в степях Туркестана, в лагерях кочевников, раз в год женщина пряталась в кустах или войлочных шатрах. Мужчины сидели у костров и молились, пока женщина рожала ребенка. Потом приходили мужчины, перерезали пуповину, и ребенок кричал, сучил ножками и тянулся ротиком к материнской груди. У людей в шатрах не было служанок, а у их машины было четыре ноги, длинный нос и называлась она — верблюдом.

Азиадэ вздохнула. Ей было непонятно, почему верблюд важнее ребенка, который сучит ножками и тянется к груди. Она закрыла глаза и на мгновенье увидела тонкие изогнутые брови Марион и светлые, колючие глаза человека, которому она была предназначена.

Потом она заснула.

— Это очень хорошо, ханум, что вы так пунктуальны.

Джон Ролланд стоял у стола на террасе отеля.

— Садитесь, — сказал он, подавая ей стул, и был чрезвычайно вежлив и разговорчив.

— Вы должны знать, ханум, что с моим другом, Сэмом, я могу говорить лишь о проблемах внешнего мира, а в мире чувств он глух и нем. Я буду любить вас очень сильно, во мне нерастраченный запас любви, потому что мне кажется, что до сих пор я не любил никого.